Поветрие - [12]

В твоей груди заговорил?

Студентка, уже раскаявшаяся в своей опрометчивости, вспыхнула и, не стесняясь ни рифмой, ни размером, черкнула живо, чуть разборчиво:

— Ты думаешь, что возбуждал во мне

Какой-то глупый пыл? Как бы не так!

Ничто, никто на свете

Не в состоянии воспламенить меня,

Всего же менее ты…

Не успела она дописать последнюю строку, как Куницын, сидевший насупротив ее, перегнулся через стол и заглянул в ее писание.

— Эге, — смекнул он, — сердечный дуэт?

Наденька схватила лист в охапку, смяла его в комок и собиралась упрятать в карман. Ластов вовремя удержал ее руку, в воздухе, разжал ей пальцы и завладел заветным комком.

— Позволь заметить тебе, — обратился к нему Куницын, — что ты в высшей степени невежлив.

— Позволяю, потому что я в самом деле поступил невежливо. Но мне ничего более не оставалось.

— Лев Ильич отдайте! Ну, пожалуйста! — молила Наденька, безуспешно стараясь поймать в вышине руку похитителя.

— Не могу, Надежда Николаевна, мне следует узнать…

— Будьте друг, отдайте! Бога ради!

В голосе девушки прорывались слезы. Учитель взглянул на нее: очки затемняли ему ее глаза, но молодому человеку показалось, что длинные ресницы ее, неясно просвечивавшие сквозь синь очков, усиленно моргают. Он возвратил ей роковое стихотворение:

— На-те, Бог с вами.

Она мигом развернула лист, разгладила его, изорвала в мелкие лепестки и эти опустила в карман. Прежняя шаловливая улыбка зазмеилась на устах ее.

VI

— Вы не признаете ревности, Рахметов?

— В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука.

Н. Чернышевский

— Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас — диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.

— Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.

— Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?

— Вы говорите про Бредневу?

— А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.

— Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.

— Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?

— Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?

— Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики…

— В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.

— Положим, что так. Но… надо знать и побудительны причины такой опрятности!

— А какие же они у Авдотьи Петровны?

— Ей хочется приглядеться вам, вот что!

— Ну, так что ж? — улыбнулся Ластов.

— Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?

— Нет.

— А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.

— Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.

— А, так вы обрадовались, что нашлась наконец женщина, которая влюбилась в вас? Вот и Мари также неравнодушна к вам. Прыгайте, ликуйте!

— А вы, Надежда Николаевна, когда в последний раз виделись с Чекмаревым?

Наденька покраснела и с ожесточением принялась кусать губу.

— Он, по крайней мере, чаще вашего ходит к нам, и я… и я без ума от него. Вот вам!

— Поздравляю. Стало быть, моя партия проиграна и мне не к чему уже являться к вам?

— И не являйтесь, не нужно!

— Как прикажете.

Куницын, вслушивавшийся в препирания молодых люде, которые вначале происходили вполголоса, потом делались все оживленнее, разразился хохотом и подразнил студентку пальцем.

— А, ай, Nadine, ай, ай, ай!

— Что такое?

— Ну, можно ли так ревновать? Ведь он еще птица вольная: куда хочет, туда и летит.

Наденька зарделась до ушей.

— Да кто же ревнует?

— На воре и шапка горит! Пора бы вам знать, что ревность — бессмысленна, что ревность — абсурд.

Тут приключилось небольшое обстоятельство, показавшее, что и нашему насмешнику не было чуждо чувство ревности.

Моничка как-то ненароком опустила свою руку на колени, прикрытые тяжеловесною скатертью стола. Вслед затем под тою же скатертью быстро исчезла рука Диоскурова, и в следующее мгновение лицо молодой дамы покраснело, побагровело.

— Оставьте, я вам говорю… — с сердцем шепнула она подземному стратегу, беспокойно вертясь на кресле.

Он, с невиннейшим видом, вполголоса перечитывал нерифмованную строчку на лежавшем перед ним стихотворном листе.

— M-r Диоскуров! Я вас, право, ущипну.

— Eh, parbleu, mon cher, que faites vous la, sous la table [22]? — с неудовольствием отнесся к доблестному сыну Марса супруг, слышавший последнюю угрозу жены, вырвавшуюся против ее воли несколько громче.

— Ничего, решительно ничего, — развязно рассмеялся тот, — случайно прикоснулся под столом к руке m-me Куницыной…

— Покорнейше прошу вперед не позволять себе подобных случайностей!