После чумы - [6]

Кстати, чуть раньше я сказал, что автострады были пустынны, но это следует понимать в переносном смысле. Движения не было, но дороги были забиты брошенными машинами всех марок, на любой вкус, от сверкающих мотоциклов с тысячедолларовой инкрустацией золотом до скромных удобных семейных машин, «корветов», «виннебаго», даже автомобилей с турбинными двигателями и полицейских машин. Два раза, когда Сара становилась особенно невыносимой, я подъезжал к какой-нибудь брошенной машине, распахивал дверь с ее стороны и говорил: «Давай, иди. Возьми этот «кадиллак» (или БМВ или еще что-то) и езжай сама, куда душе угодно. Давай. Чего ты ждешь?» Ее личико морщилось, пока не делалось крохотным как у куклы, а глаза безжизненными от ужаса: брошенные машины были братскими могилами, все до одной, и вступить в них было бы никому не под силу.

Так мы ехали вперед, в сверхъестественной тишине, по земле, казавшейся первобытной, вдоль Береговой магистрали, вдоль сверкающего пустынного моря, покрытого барашками, по направлению к Монтесито. Мы прибыли туда вечером, вокруг не было ни души. К несчастью, привычный оборот речи принял слишком буквальное значение, – невольный взгляд вокруг не оставлял в этом сомнений, – в остальном же не было ничего необычного. Мой домик, построенный в двадцатые годы из местного песчаника и плотно окутанный глицинией, отчего стал почти незаметным, был таким же, каким я его оставил. Мы ехали по безмолвной подъездной аллее, ведущей к смутно виднеющемуся невдалеке большому дому, – горе из темного тонированного стекла, в котором отражалось кровавое закатное солнце, но Сара почти не смотрела вокруг. Тонкие плечи ссутулились, она не отрывала глаз от потертого коврика под ногами.

– Вот мы и прибыли, – произнес я, выходя из машины Она обернулась ко мне, страдающая, истерзанная бродяжка:

– Куда?

– Домой.

Помедлив, Сара заговорила, тщательно выговаривая слова, будто на иностранном языке:

– У меня нет дома, – сказала она. – Больше нет.

Так-то вот. Что еще вам сказать? Мы недолго оставались вместе, хоть и были первооткрывателями, последней надеждой человечества, брошенные друг к другу страхом и одиночеством. Я понимал, что в ближайшем будущем у меня вряд ли будет возможность найти кого-то еще, но мы просто не подходили друг другу. Не знаю, могут ли люди не подходить друг другу больше, чем мы. Наши сексуальные отношения были утомительными и обременительными, что-то среднее между взаимной тягой и ненавистью, но в них была и светлая сторона (по крайней мере, с моей точки зрения) – они открывали путь для дальнейшего развития, для плодородия. Мы делали, что могли, чтобы снова заселить огромную опустошенную планету. Впрочем, через месяц Сара развеяла мое заблуждение.

Стояло бархатистое, подернутое дымкой утро, день расцветал вокруг; мы только что прошли через всю механику секса и лежали, истощенные и неудовлетворенные, в смятых и грязных простынях (с водой было сложно, и стирать мы могли, только если удавалось притащить воду из городского плавательного бассейна). Сара дышала ртом, всхрапывающий и булькающий звук раздражал меня, но, прежде чем я успел что-нибудь сказать, она сама заговорила вялым, едва слышным голосом.

– Ты не Говард, – вот что она сказала.

– Говард мертв, – ответил я. – Он оставил тебя.

Сара разглядывала потолок.

– Говард был золотко, – пробормотала она ленивым, задумчивым тоном, – а ты просто дерьмо.

Я понимаю, что поступил по-детски, но удар по самолюбию был слишком силен (не говоря уже о ее неблагодарности), и я повернулся к ней:

– Это ведь ты явилась ко мне, – заявил я. – Я тебя не приглашал, мне в горах и без тебя было неплохо. Зато ты, – где бы ты была, если бы не я? А?

Она ответила не сразу, но я почувствовал, как она подобралась рядом со мной в постели, лава превращалась в камень.

– Я больше не буду заниматься с тобой сексом, – сказала она, по-прежнему глядя в потолок. – Никогда. Уж лучше пальчиком.

– Ты тоже не Даниель, – ответил я.

Сара внезапно села, разъяренная, ребра наружу, к ним, будто наобум, прилеплены сморщенные груди.

– К черту Даниель, – выплюнула она. – И тебя к черту.

Я молча смотрел, как она одевается, но когда она начала шнуровать ботинки, я не смог удержаться:

– Сара, мне все это тоже не доставляет радости, но есть соображения превыше наших пристрастий и неприязни или какого-то чувственного удовольствия, и я думаю, ты понимаешь, о чем я говорю…

Сара примостилась на краю кожаного кресла, которое я приобрел на распродаже давным-давно, когда деньги и вещи еще имели значение. Она уже зашнуровала правый ботинок и теперь трудилась над левым, продевая в него рыжие шнурки, ногти на тупых белых пальцах были обкусаны под корень. Рот у нее немного приоткрылся, так что я видел кончик розового языка, зажатый между зубами; Сара возвращалась к детским привычкам, когда делала что-то не думая, автоматически. Она окинула меня непонимающим взглядом.

– Я имею в виду деторождение. Если смотреть с этой точки зрения – то что ж, секс – наша обязанность.

Ее смех, резкий и внезапный, ужалил меня, как удар ножа. – Идиот, – она снова рассмеялась, сверкнув золотым зубом в глубине рта. – Ненавижу детей, всегда ненавидела, маленькие чудовища, которые вырастают в таких самодовольных озабоченных болванов, как ты. – Сара умолкла, улыбнулась и шумно вздохнула. – Я перевязала трубы еще пятнадцать лет назад.