Польско-литовская интервенция в России и русское общество - [146]

. Здесь «латинская вера» явно выступает также как некий важный признак «антимира», где все происходит не так, как в «истинном» христианском обществе.

Все же одна особенность терминологии «Временника» позволяет предполагать существование определенных нюансов в восприятии дьяком этого внешнего «антимира». Если жители Речи Посполитой для Ивана Тимофеева — это, как уже отмечалось, «богоборная Латина», то шведы, нанятые Василием Шуйским для борьбы с войсками Лжедмитрия II, это — «еллини», т. е. язычники[1452]. Очевидно, в представлении дьяка, пережившего шведскую оккупацию Новгорода, шведы-протестанты были все же хуже католиков-поляков.

Подобно Палицыну, Иван Тимофеев старался понять смысл событий, происходивших в годы Смуты, и, в частности, роль, которую сыграли в этих событиях внешние силы. Размышления его, однако, шли в несколько ином направлении, чем размышления троицкого келаря. Если для Авраамия Палицына происходящее — это еще один эпизод в истории усилий римского папы покорить православный мир, то Иван Тимофеев, хотя и упоминает «несвященного лжепапу, оскверняющего Рим»[1453], который действует заодно с польским королем, отводит главную роль все же действию иных сил.

В центре размышлений Ивана Тимофеева стоит образ России, окруженной враждебными соседями. Он хвалит Ивана IV, многим действиям которого он вовсе не сочувствовал, за то, что тот был грозным правителем, наводившим страх на соседей. Неслучайно «языческие страны» так радовались, узнав о его смерти[1454]. Когда же в России начались раздоры и смуты и эти соседи «крепче поразумеша о нас доволне, яко несть в нас мужества», то они стали стараться своими действиями (выдвигая, в частности, «лжецарей») довести Россию до «совершенаго падения»[1455]. Среди этих соседей издавна наиболее враждебными по отношению к России были «ляхи»[1456]. Позднее Сигизмунд III выступил в поход на Россию, вдохновляясь «древним земли своей зломыслием на землю нашу»[1457]. Как политик Тимофеев даже готов был ставить действия этих иноземцев в пример своим современникам. Они, писал он, не «к себе сами вражду имут бранью, но ко внешним»[1458].

Моральные качества поляков совсем его не интересовали, но его внимание привлекла к себе необычная деталь их внешности: отсутствие бороды и хохол на голове — польско-литовское войско для него «главохохленное множество»[1459].

«Временник» Ивана Тимофеева — написанный крайне сложным языком и сохранившийся в единственном списке — едва ли мог оказать значительное воздействие на сознание русского общества XVII в., но он представляет интерес как свидетельство отношения к полякам образованного светского человека — представителя такой значимой части русской политической элиты, как чиновничество.

Особо следует остановиться на рассказах Псковских летописей, которые, как известно, отражают воззрения городского населения этого крупного центра, при этом его разных слоев, как социальной верхушки — «лучших людей», так и более широких кругов населения[1460].

Псков, как известно, довольно рано подчинился власти Лжедмитрия II и признавал его своим законным царем вплоть до 1610 г. Эти годы ознаменовались резкими внутренними конфликтами в городе, привлекавшими главное внимание и сторонника «меньших», автора погодных записей в окончании Архивского II списка Псковской 1-й летописи, и сторонника «больших» — автора повести «О смятении и междоусобии и отступлении пскович от Московского государства». Любопытно, что в этих источниках мы не находим каких-либо отрицательных высказываний о польско-литовских людях в тушинском лагере. Более того, в повести читаем, что когда Лжедмитрий II прислал в Псков воевод, одним из которых был «пан Побединской, лютор», то они «ничто же во граде сотвориша зла»[1461]. Однако в том же летописном своде помещена повесть «О бедах, скорбех и напастех, иже бысть в Белицей России», в которой польская тема занимает видное место. Уже в преамбуле к произведению среди бедствий, постигших Русскую землю и свидетельствовавших, по мнению автора, о наступлении последних времен, упоминается «нашествие поганых Агарян и Латын»[1462]. Это наименование «литвы» «погаными» на одном уровне с «агарянами»-мусульманами никак не является здесь обмолвкой, сделанной в пылу риторического воодушевления. В рассказах повести о событиях этого времени «литва» (или ее синоним «латина») постоянно выступает с этим эпитетом, явно обозначающим, что они представители «антимира», мира зла, от которого Русь защищают божественные силы. В рассказе о событиях 1612 г. говорится о молитвах Богоматери и чудотворцам, «еже подати им помощь на неверныя», после чего «бысть предивно одоление на поганых польских людей»[1463]. Обличая бояр, пошедших на сотрудничество с поляками, автор повести поясняет, что они делали это, «любяще поганския обычая и закона»[1464]. Разорение Москвы поляками автор сравнивает (и это сравнение повторяется у него неоднократно) с разорением Иерусалима сирийским царем Антиохом[1465].

Очевидно сходство такого представления о «литве» с воззрениями, проявившимися и в других русских памятниках этого времени. Однако, есть основания полагать, что такое воззрение сложилось на псковской почве самостоятельно, на основе более ранней традиции, возникшей в годы осады Пскова Стефаном Баторием