Польско-литовская интервенция в России и русское общество - [144]
В тушинском лагере во время сражений поляки посылали русских сторонников Лжедмитрия вперед, а после сражения «все лутчаа поляки у них силою отнимаху». При попытках выкупа пленных они «по приатии цены не отдааху и другую цену восприимаху»[1420]. В 46-й главе своего труда Палицын подробно рассказывал о попытках польско-литовских военачальников с помощью «лести» захватить Троице-Сергиев монастырь. В связи с этим келарь подчеркивал, что речь идет об обычном способе действий поляков, который лишь по отношению к Троице не привел к успеху[1421].
Эти качества, по убеждению Палицына, были внушены полякам дьяволом, во власти которого эти «иноверцы» находились[1422].
Вместе с тем при полном господстве именно этой интонации на протяжении всего труда Палицына в нем можно обнаружить и отдельные суждения, рисующие поляков в ином свете. Стоит отметить, что эти суждения высказаны автором не попутно, а в ходе его размышлений о действиях русских «изменников», собравшихся в тушинском лагере. Он отметил, что если какой-либо «добрый воин» во время военных действий попадал в плен к полякам, «то и милости сподоблен от них и от смерти сохраняем», русские же тушинцы подвергали пленных пыткам и убивали их. «И видяще поляки и литва таковы пытки и злое мучительство от своих своим… сердцы своими содрогахуся… и бесов злейши нарицаше тех. Они же смиловавшихся литву и поляков худяками и жонками тех нарицаху»[1423]. Таким образом, принявший уже в зрелом возрасте монашеский обет сын боярский Аверкий Палицын сумел оценить по достоинству и стремление шляхтичей из Речи Посполитой придерживаться определенных правил ведения войны, и их отвращение к жестокости.
«Сказание» Авраамия Палицына — одно из самых популярных произведений о Смуте, сохранившееся в сотнях списков. Есть поэтому основания полагать, что оно могло оказать значительное воздействие на формирование в русском обществе представлений о жителях Речи Посполитой.
Хотя Авраамий Палицын был высокопоставленным представителем духовенства, было бы неверно думать, что изложенные в «Сказании» представления о поляках были характерны только для духовного сословия. В. В. Мочалова справедливо обратила внимание на памятник, появившийся в светской среде, но по изложенным в нем взглядам весьма близкий к «Сказанию» — «Повесть о победах Московского государства»[1424], возникший в кругу смоленских помещиков, вынужденных во время Смуты покинуть свои владения и переселиться во внутренние районы Русского государства.
Хотя тема религиозного противостояния занимает в памятнике менее значительное место, чем в «Сказании», взгляды автора «Повести» близки к взглядам троицкого келаря. Уже в начальной части произведения можно прочесть, что с приходом к власти Василия Шуйского православная вера начала «от сквернения неверных очищатис»[1425]. Особенно четко позиция автора проявляется в рассказе о переговорах, связанных с избранием Владислава. На предложение гетмана Жолкевского русские люди отвечают: «Мы бо истинныя правой веры христьянския, вы же — иноверния суще и падшему папе римскому последуете, невозможно бо есть правоверному сыноверными сприопщение имети и в церковь божию внити и над правоверными царствовати. Лутче бо есть нам за православную христианскую веру и святыя божия церкви умрети, нежели в Московском государстве иноверна царя видети»[1426]. Митрополит Филарет, возглавив посольство, направленное к королю под Смоленск, «исповеда пред ним православную християнскую веру и их латынство изобличил». Король «не возможе против его богомудрых словес отвещати и от многаго своего срама ярости и дмения наполнился» и не захотел исполнять заключенный под Москвой договор[1427]. Так, по мнению автора, именно религиозное противостояние довело русско-польский конфликт до высшей его точки.
Особенно показательны для взглядов автора некоторые особенности его рассказа о взятии поляками Смоленска. Перед последним штурмом города, как он сообщает, «мнози же от верных в нощи видевши бысть от соборныя апостольския церкви, яко столп огнен изхождаше и к небеси воздвизашася»[1428]. Литературный источник этого мотива очевиден — это «Повесть о взятии Царьграда» Нестора Искандера, в которой рассказывалось, что перед взятием Константинополя турками ангел, пребывавший в Святой Софии, покинул ее, взойдя в виде огненного столпа на небо[1429]. Это означало, что силы небесные покинули город, отданный Богом за грехи во власть сил зла[1430]. Далее автор с возмущением писал о бесчинствах завоевателей, ворвавшихся в собор, — смоленский архиепископ встретил их, «взем честный крест… они же, окааннии, главу ему разсекоша и жива взяша»[1431]. Он сравнивал с апостолами митрополита Филарета, который в заточении не только сохранил верность православию, но и продолжал обличать «злую ересь» латинян[1432].
Вместе с тем автор не выпускал из виду и «земного» аспекта событий. Оба они в его сознании тесно переплетались, что ясно показывает помещенный в «Повести» пересказ речи Минина, предшествовавшей созыву Второго ополчения. Касаясь судьбы пришедших в Нижний Новгород смольнян, Минин говорил: «Лутче бо есть нам имения своя им отдать, а самим от иноверных поругания свободным быти и в вере правой жити и единоверным работати, нежели от иноверных наитья и разорения на себе ждати и себе и детей своих в велицеи беде и в плене и в поругании видети и животов своих неволею оставити»
