Польша или Русь? Литва в составе Российской империи - [103]

Сомнения в эффективности политики, осуществлявшейся после 1863 года, которые в конце XIX века все чаще высказывались в бюрократической переписке, привели к тому, что во время революции 1906 года имперские власти предприняли попытку отказаться от политики «обрусения»: и в предложениях высокопоставленных чиновников, и в практике национальной политики появилось достаточно большое количество элементов имперской национальной политики, но уже через несколько лет вновь взяла верх тенденция, для которой было характерно большее количество элементов националистической национальной политики. Как и раньше, перед началом Первой мировой войны в отношении поляков и евреев имперские власти отдавали предпочтение мерам сегрегационной политики. Достаточно часто обе эти группы in corpore считались неисправимо нелояльными по отношению к властям Российской империи. Этноним «поляк» вообще стал использоваться как обозначение нелояльного подданного. Чарльз Стайнведел (Charles Steinwedel) приводит случай, когда и губернатор Уфы был назван «поляком», потому что должным образом не отреагировал на волнения, последовавшие за Октябрьским манифестом 1905 года[1100].

Поскольку концепция триединой русской нации, уже сама по себе предполагавшая проведение ассимиляционной или (по крайней мере, как первый этап) аккультурационной политики в отношении белорусов, оставалась обязательным для всех каноном вплоть до конца существования империи, чиновники и перед Первой мировой войной с большим или меньшим энтузиазмом пытались продолжать проводить националистическую национальную политику, но столкнулись с новыми проблемами, более серьезными в сравнении с последовавшим после подавления восстания периодом. Адепты приобретающей все большее влияние лингвистической парадигмы национальной принадлежности без особого труда могли не допустить использования белорусского языка в школах или в католических церквях, но не могли запретить печать на белорусском языке, при этом, что не менее важно, не только кириллическим, но и латинским, или, как говорили бюрократы, польским шрифтом. Эта неспособность последовательно проводить национализирующую политику, начиная с 1905 года, в отношении другой ветви «триединой русской нации» – украинцев – позволила Антону Котенко дать Российской империи определение «непоследовательно национализирующей» (inconsistently nationalizing empire)[1101].

В начале XX века трудно проследить и последовательную политику в отношении литовцев. После революции 1905 года никто из имперских чиновников больше не планировал аккультурационной политики, выглядящей как подготовительная стадия ассимиляции. Но не было концепции, способной заменить «обрусение». В 1905–1915 годах мы наблюдаем постоянное соперничество между адептами имперской и националистической национальной политики. Первые предлагали толерантно относиться к проявлениям литовской культуры, вторые считали, что лояльными подданными Российской империи могут быть только русские, и предлагали вести себя с литовцами как с «потенциальными поляками», то есть стремиться к уменьшению публичных проявлений литовской культуры. Отдельные элементы «политики позитивного воздействия» не стали и не могли стать системной политикой не только по причине недоверия к литовцам, но и потому, что методы политики «разделяй и властвуй» были чужды царскому режиму[1102].

Трезво мыслившие местные представители власти – например, ковенский, а позже виленский губернатор П. В. Веревкин – открыто признали, что у имперских властей нет никакого эффективного плана решения национальных проблем. Сложившуюся ситуацию он называл «роковым кругом»: «Недоверие власти к населению побуждает обратное недоверие населения к власти, и таким образом в их взаимоотношениях складывается как бы роковой круг, выход из которого до крайности затруднителен». И пояснял свою мысль: «…трудность эта заключается не в том, чтобы поддерживать порядок, для чего имеется достаточно власти, но именно в том, чтобы во всех случаях, одновременно с неуклонным и твердым противодействием сепаратизму, поддерживать благожелательное и доверчивое отношение населения к власти, и чтобы таким образом всегда находить верные способы для содействия к духовному сближению этой окраинной губернии с коренною Россией»[1103].

Саморефлексия имперских чиновников, фиксировавшая состояние тупика, была характерна и для других западных окраин империи. Определение, которое немецкий историк М. Рольф дал отношению властей к решению национальных проблем в Царстве Польском, можно без труда применить и к Северо-Западному краю или, по крайней мере, к так называемым литовским губерниям: «В конечном счете у имперских административных элит в эти последние довоенные годы уже не имелось никакой концепции относительно того, что делать дальше с Привислинским краем. У имперских чиновников явно опустились руки, и безвыходность ситуации они вполне осознавали. Успокаивающе действовала, пожалуй, только уверенность в собственном военном превосходстве, позволяющем подавить любые попытки вооруженного восстания»[1104]