Полкоролевства - [33]

Ширли читает Деборе статью «Какая городская больница доводит стариков до безумия?».

— Это шутка?

— Послушай, — отвечает Ширли.

Наш источник — имя его мы поклялись под угрозой заключения в тюрьму не разглашать — сообщает, что престарелые пациенты, поступающие в отделение неотложной помощи одной из крупнейших клиник города, выписываются, оттуда в состоянии, которое представитель клиники доктор Мириам Хаддад…

— Наша арабка! — Деб и Ширли радостно смотрят друг на друга.

— Она еврейка, — говорит Самсон.

…которое представитель клиники доктор Мириам Хаддад, за неимением диагноза, называет «имитацией Альцгеймера».

— Это шутка! — говорит Деб.

«Не существует отделения неотложной помощи, — заявляет доктор Хаддад, — которое не угрожало бы усилить стресс пациента до уровня, способного вызвать временное слабоумие, особенно у людей преклонного возраста». Когда доктора попросили оценить частоту таких случаев, она не стала мелочиться, сказала, сто процентов.

Сестры смотрят на Сэмми, а он лежит на кровати и смотрит в потолок. Руки сложены на животе. Что-то булькает — неужели это монолог слабоумного?

Салман Хаддад из службы безопасности больницы…

— Еще один! — говорит Деб.

…для анализа этой весьма любопытной статистики привлек Джозефа Бернстайна, бывшего главу Конкорданс-центра. Мы нашли мистера Бернстайна в Центре престарелых этой клиники, где он сам находился в качестве пациента. Мистер Бернстайн предположил, что эти случаи, вполне возможно, связаны с терроризмом.

— Какой-то розыгрыш!

«Мы знаем, — говорит Бернстайн, — что агенту с мобильником в Дублине или Дубае привести в действие взрывное устройство на Таймс-сквер так же легко, как и в иерусалимском Старом городе. Мы начинаем изучать возможность дистанционного киберманипулирования в таких замкнутых зонах, как учреждения для оказания неотложной помощи».

— Ширли, это, конечно, шутка!

— Ну да, и девять-одиннадцать[34] тоже шутка?

— Скорее правительственный заговор, — отвечает Деб. — Тебе не кажется странным, что этот офицер службы безопасности и врач отделения неотложной помощи — оба Хаддады?

— Она еврейка, — повторяет Сэм.

— Хорошо, милый, все хорошо, — говорят они.

— Кстати, — это Деб спрашивает Ширли, — а что он вообще делал в Гленшоре? Помнишь, ведь как раз там мы провели лето, когда приезжал дядя Сеймур?

— Я-то помню другое лето, когда мы опять не смогли поехать в Израиль, — говорит Ширли, и Самсон (правую руку его держит Ширли, левую — Деб) видит, как они неумолимо сползают — словно два человека, скатывающихся в яму в продавленном тюфяке, — в свой вечный спор длиною в жизнь.

Споры в доме Горвицов не утихали никогда. Дядя Сеймур мог вытащить из кармана «Форвертс»[35] с какой-нибудь статьей, а их отец мог с ней согласиться или, напротив, решительно не согласиться, подкрепив свою позицию какой-нибудь цитатой, если только кто-то не переставил ее источник — толстый том с зеленым корешком, которому полагалось стоять вот на этой самой полке, здесь или здесь, а иначе ему приходилось извлекать соответствующий пассаж из памяти. Никто не ждал и ни от кого не ожидали, что кто-то дождется, пока другой закончит. Если спорщик желал быть услышанным, он просто говорил громче. Трое детей семейства Горвиц робко вставляли свое скромное мнение. Если кто-либо из двух маленьких умниц высказывал свою точку зрения, взрослые расплывались в улыбке.

Когда дядя Сеймур спросил Самсона, кем бы он хотел стать, когда вырастет, мальчик ответил: «Эстрадным комиком», и стоны сестер, вотще взывавших к Господу, не помешали ему пересказать любимый анекдот про старого раввина:

— Моше приходит к раввину и заявляет, что такое-то поле принадлежит ему. Раввин слушает и соглашается: «Ты прав, это поле твое». Выходя, Моше встречает Хаима, который идет к раввину, чтобы сказать, что это поле принадлежит ему. И раввин слушает Хаима и говорит: «Ты прав, это поле твое». Хаим отправляется домой. А жена раввина, слушая все это из соседней комнаты, выходит и говорит мужу: «Одно и то же поле не может принадлежать и Моше и Хаиму», на что раввин говорит: «Ты тоже права. Такого быть не может».

Потом пришло время, когда Самсону стало казаться, будто он то и дело слышит, как выходит воздух, — такой звук исходил из табуретки с кожаным сиденьем, что стояла у них в коридоре, — мама называла ее пуфиком, — когда на нее опускалась чья-нибудь задница. Сэм представлял себе два пуфика друг напротив друга — на них садились его сестры, на один Ширли, на другой Дебора. А как легко становилось, когда поймешь, какая из правд правдива, какую из двух историй стоит выбрать для своих фантазий, чьи несчастья были настоящими и кем придется все-таки пожертвовать, для чего в конце-то концов ты существуешь, на чьей ты стороне, кто твой враг! В последующие полвека ни Дебора, ни Ширли ни разу не усомнились в собственной правоте. Дебора неизменно утверждала: все, что делаем мы, плохо, а все, что делают они, хорошо, а если и плохо, то только в ответ на то плохое, что мы сделали им. Ширли же была убеждена: все, что делаем мы, хорошо, а все, что делают они — бог весть по какой причине, — непременно плохо. Каждая стояла на своем, опираясь на собственный набор фактов.