Пока дышу... - [15]

Сейчас, когда они вошли в женскую палату, Чижова лежала с розовыми пятнами на бледных отечных щеках и тяжело дышала. «Чудачка, — подумала Тамара Савельевна. — Ведь ребенку ясно, что она только-только легла. И сердце, конечно, как овечий хвост дрожит».

Она хотела прежде всего подвести Кулагина к Ольге, но, едва они вошли, с первой койки справа раздался довольно бодрый вопль:

— Профессор! Товарищ профессор, я по порядку первая!

— Больная, вы не в очереди! — возмущенно прикрикнул палатный врач.

Кто-то из студентов прыснул.

— Как так не в очереди? — продолжала женщина. — Вот именно, что в очереди, и резать меня собираются тоже первой!

Это была старушка лет восьмидесяти, и конечно же следовало ей уступить, иначе не даст работать.

— Ну, просто гроза! — пошутил Кулагин и покорно присел к старухе на кровать.

У нее была грыжа. К операции ее готовили, все было ясно, но ясно было и то, что она не упустит случая поговорить с самим профессором.

— Слушай, милый! — нараспев, громко обратилась она к Кулагину. — Сколько лет я проживу без операции? А?

— Трудно сказать. Может быть, года два, если не будет ущемления.

— А если с операцией? Тогда сколько?

— Ну, лет пять, а то и больше.

— В таком случае, тащи меня завтра резать, сынок, пока я не передумала. Только дочке не болтай, она, глупая, еще не разрешит, от страха-то.

Кулагин и все в палате улыбнулись.

— Сколько вашей дочке лет?

— У меня их три. Было три сына. Двух убило на войне. Самой старшей шестьдесят. У меня уже старшенькой внучке Наталке двадцатый год пошел.

— И правнуки есть?

— А как же! Бог не обидел. Двадцать душ живы.

— И богатая же вы, мамаша! — мельком глянув на часы, добродушно сказал Кулагин. — Ну, раз не боитесь, все сделаем наилучшим образом.

— Ох, господи! — прошептала Крупина Горохову. — Надо же в таком возрасте оперироваться! И болтает, болтает одно и то же, только время отнимает.

— А ею мало в жизни занимались, — сухо отозвался Федор Григорьевич. Как и все в клинике, он знал эту старуху. — Вот и хочется получить недобранное. Это можно понять…

Когда они наконец добрались до кровати Чижовой, та лежала, прижав руки к груди, сломленная, замкнутая, и напряженно вглядывалась в лицо Кулагина. Больше никто для нее сейчас не существовал. Видно было, что ей хочется плакать, веки и губы подергивались.

Пока о ней докладывали, Кулагин не проронил ни слова, а, склонив голову набок, только кивал и время от времени поглядывал на больную.

Было слышно, как за окном шумят деревья. В полуоткрытую форточку тянуло запахом тополя, слышался смех ребенка.

Ольга уже не раз слышала, что о ней говорят, она могла бы даже еще более подробно и точно все рассказать, но молчала, понимая, что, может быть, сейчас решается ее судьба.

Она удивлялась: «Почему он ни о чем не спрашивает? Что он думает?» В ней вдруг проснулся панический страх перед операцией. Ей показалось невозможным, что этот холодный человек в красивом галстуке будет ее оперировать. Мозг ее оцепенел; сжав губы, она едва удерживалась от крика: «Боюсь операции! Не хочу! Не трогайте меня!»

Присев на стул у кровати, Кулагин мягко коснулся ее руки и спросил:

— Вы хотите, чтобы вас оперировали?

Ей стало немножко легче оттого, что он заговорил так прямо и так спокойно.

— А это действительно необходимо? — спросила она, облизывая сухие губы и думая: «Какие у него холодные пальцы». — Ну, допустим, что я хочу. Что тогда?

У Горохова лицо как радугой осветилось, но заметила это одна Тамара. Ни Кулагин, ни Чижова на него не смотрели.

— Дорогая моя, — медленно продолжал Кулагин, — вы сегодня имели случай убедиться, что я умею и уговаривать и даже настаивать. Я же видел, как вы ходили за мной от палаты к палате и всё слушали, но у меня есть принцип — только тогда воздействовать на больного и навязывать ему решение, когда я вижу, что воля его надломлена болезнью, психика подавлена. А вы — вполне здравомыслящий человек. Вы сами можете рассуждать и решать. И к тому же у вас есть время на размышления…

Он медленно поглаживал руку Чижовой, пальцы его уже не казались Ольге холодными. В ней точно лопнула до предела натянутая струна, она испытывала чувство облегчения, почти счастья от одного того, что сегодня, немедленно, не надо давать ответа. А Кулагин меж тем с каждым мгновением правился ей все больше, она вспоминала все, что не раз говорила о нем сестра. Ей не хотелось отпускать его, от него исходили спокойствие и сила. И она поверила в него и просительно улыбнулась.

— Скажите мне любую правду — операция показана или нет? Если вы скажете, что нужна моя расписка… — Она замялась, потом даже улыбнулась, хотя ничего смешного в ее словах не было: нередки случаи, когда такие расписки и даются и принимаются.

Федор Григорьевич вспомнил об этом только сейчас, напряженно взвешивая каждое слово Сергея Сергеевича и Чижовой.

— Вот вы, оказывается, какая!.. — Кулагин потянулся и погладил Ольгу по спутанным, влажным от пота волосам. — Еще раз повторяю, милая: сегодня вы могли убедиться, что и уговаривать и настаивать я научился. Поверьте, мне гораздо проще было бы вам ответить утвердительно и взять с вас эту самую расписку. Но показания для операции не абсолютные, всего лишь относительные. Да и жара, похоже, начинается… Вы хотите что-то сказать, Федор Григорьевич? — вдруг спросил он, пристально взглянув на Горохова.