Пока дышу... - [14]

— Ну, так вот…

Третий больной, четвертый…

— Что вы читаете, как псалтырь? — нетерпеливо и сухо сказал Кулагин палатному врачу у пятой кошки. — Попрошу впредь докладывать по памяти, не заглядывая в историю болезни. Не хватало еще, чтобы вместо врача магнитофон включали у койки больного.

По палате прошелестело веселое движение. Крупина, не глядя, чувствовала, что больные оживились. А палатный врач покраснел. Он был немолод. Ему оставался год до пенсии. И память сдавала.

Совсем недавно этот пожилой человек защитил наконец кандидатскую диссертацию. Кулагин очень смеялся, когда ему об этом рассказали. Ну зачем ему эта степень? Кому от нее польза?

У кровати Качнова Кулагин задержался, и снова под ним возник стул.

Когда Качнов снял пижаму и сорочку, обнажив молодое тело, покрытое татуировкой, кое-кто в палате хихикнул.

Горохов строго оглядел больных. Он знал историю Качнова.

— Ну что, хотите избавиться от этих натюрмортов? — медленно поворачивая Качнова за плечи, спросил профессор.

— Для того и лег сюда.

Кулагин поглядел в глаза Качнова.

— А терпения хватит?

— Не занимать.

— Назначайте на послезавтра, — не оборачиваясь, бросил Кулагин палатному врачу. — А вам сюрприз. — Достав из кармана халата письмо, Кулагин передал его Качнову. — Это от вашей дочурки. Поймала меня сегодня у входа.

— Благодарю вас, — негромко проговорил Качнов.

Он уже застегнулся на все пуговицы и от одного этого почувствовал себя лучше. Конверту улыбнулся, положил его на тумбочку.

— Есть вопрос, товарищ профессор, — сказал он.

— Слушаю.

— Вы… собственноручно?

— Да.

— Добро! — весело сказал Качнов и стал осторожно надрывать краешек конверта.

— Правильно! — заметил бородатый человек с грыжей. — Потерпеть тебе, бедняга, придется. Но вообще-то здорово сделано. Это с ума сойти, на что только выдумка людская идет!

В коридоре Кулагин сказал палатному врачу — пожилому кандидату:

— Конопатого от тяжелых убрать. Вы слышали, как он их просвещал перед обходом?

Тот поднял очки на лоб. Веки у него были мятые-мятые. Он удивленно посмотрел на профессора.

— Какого конопатого? И как он просвещал? Нет, я не слышал.

Кулагин достал носовой платок, такой же белоснежный и накрахмаленный, как халат. С монограммой. Модных, клетчатых, он не любил. Он остановился. И все остановились. Высморкался.

— Вячеслав Михалыч, — спросил Кулагин легким, домашним голосом, — вы после защиты на сколько больше получаете?

— На полсотни, — оживился пожилой кандидат наук.

— С этой суммы и на пенсию?

— С этой! — Врач чуть встревожился. — А что? Разве что-нибудь новое слышно?

— Нет, нового ничего. Значит, конопатого мальчика от тяжелых уберите. Наблюдателен, и даже слишком.

В этой палате Крупину более других больных интересовал Тарасов. Ей понравился разговор с ним Кулагина; похоже, в бедняге затеплилась искорка надежды, и пускай искорке этой разгореться не суждено, хорошо все-таки хоть на день, хоть на час избавить человека от отчаяния.

Тамара Савельевна считала себя уже немолодым, довольно опытным врачом и внутренне, а подчас даже и вслух, сокрушалась, сталкиваясь с собственным бессилием отдалить от человека его конец, и искренне страдала, видя напрасные, ненужные, ничего уже не сулящие человеческие мучения.

Выходя из палаты, она оглянулась на Тарасова. Конечно, он глядел ей вслед и ждал, что она обернется. Она навещала его и дома, в те периоды, когда ему становилось лучше, вернее, когда ухудшение не было столь стремительным и явным. Он привык к ней и, может быть, доверял ей чуть больше, чем другим врачам.

Тарасов ждал ее взгляда, потому что был одновременно и взволнован и обнадежен разговором с профессором. И он искал подтверждения.

Крупина кивнула ему и чуть заметно улыбнулась. Как будто сдерживала себя. Как будто, если бы не эта палата и чужие люди, ее радость прорвалась бы наружу. Так, по крайней мере, понял ее Тарасов. И, облегченно вздохнув, он вытянулся на кровати, подложил руки под голову. Ладно, отныне он будет ждать операции с верой в то, что она поможет.

В следующей палате лежал больной, который, пожалуй, более других беспокоил Тамару Савельевну, и, оттеснив других врачей, студентов и курсантов, она робко взяла Кулагина за руку и потянула за собой — к Михайловскому.

Он лежал почти обнаженный. Даже простыня казалась ему тяжелой. Он умолял, чтобы к нему не притрагивались.

Из всех обитателей этой большой, залитой солнцем палаты Михайловский был едва ли не самым молодым — ему исполнилось сорок два года. Но выглядел он как старик — серое лицо, на лбу крупные капли пота, будто его только что облили водой.

О Михайловском Тамара Савельевна доложила сама. Бригадир-каменщик, он еще вчера весь день провел на ногах и чувствовал себя прекрасно. После плотного ужина лег, как всегда, в одиннадцать часов вечера спать, а в семь часов тридцать пять минут утра «Скорая помощь» привезла его с жестокими болями в животе. Михайловский ни на кого не смотрел, ничего не ждал. Его терзала физическая боль.

Быстро осмотрев больного, Кулагин громко сказал сопровождавшим его врачам и студентам:

— Поговорим у меня!

После Михайловского Крупину интересовала Чижова. Тамара Савельевна слышала, как Кулагин запретил отсылать Ольгу в палату, и недоумевала: почему он, такой педантичный и строгий, сделал в данном случае столь непривычное исключение? Обычно, когда профессор со своей многочисленной свитой переходил из палаты в палату, Ольга либо стояла лицом к окну, либо лежала, отвернувшись к стене. То ли ей хотелось оставаться незамеченной, то ли она оттягивала приговор. И действительно, «свита» словно и впрямь ее не замечала, а Кулагин — тот явно не хотел замечать.