Пока дышу... - [13]

Она посмотрела на Горохова, он ответил ей совершенно отсутствующим взглядом. Оба они двигались вслед за профессором медленно, но почему-то казалось, что Горохов куда-то спешит — столько внутреннего напряжения было в его худом лице, в угрюмых глазах. Обычно люди не склонны выставлять на всеобщее обозрение свою озабоченность, свои тревоги. А у Горохова все отражалось на лице.

Однажды, это было еще в первый год их знакомства, Тамара спросила Федора Григорьевича, почему он выглядит иной раз таким незащищенным. Спросила — и тут же пожалела, потому что Горохов посмотрел на нее удивленно и пожал плечами:

— Зачем я должен тратить дополнительную энергию на какую-то маскировку? Не шагать нормально, как мне удобно, а ходить на цыпочках? Монголы говорят: пусть таится вор, а честному человеку нечего таить.

Крупина растерялась и, чтобы как-то сгладить неловкость, спросила, не был ли он, часом, в Монголии?

— В Монголии не был, а пословицу из отрывного календаря у матери вычитал. Советую и вам отрывной календарь заиметь. Во-первых, кое-что там интересно, во-вторых, эрудитом можно прослыть.

Вот и сейчас Горохов явно о чем-то думает, что-то точит его изнутри. Да что гадать, — Чижова, конечно!

Когда они проходили по коридору, Ольга стояла у дверей своей палаты, хотя в ожидании обхода ей полагалось бы лежать. Тамара коротко, успокаивающе кивнула ей. На Горохова Ольга не взглянула, а в Кулагина впилась глазами, словно не в первый, а в последний раз смотрела на этого крупного, красивого человека, на котором, как лучи в фокусе, сошлись все ее надежды.

Крупина кивнула сестре, хотела дать понять, чтоб больную убрали в палату, но Кулагин и это заметил. Не оборачиваясь, он вполголоса сказал:

— Не надо, оставьте ее. — И прошел мимо Чижовой, такой маленькой по сравнению с ним, такой зыбкой.

В палате он подошел сначала к Тарасову. Они уже знали друг друга, этот безнадежный больной и врач. И взгляды их на миг скрестились, как клинки.

«Сейчас он будет меня успокаивать, — подумал Тарасов. — Соврет, что ничего, мол, серьезного, что дело идет о совершенно легкой и безопасной операции…»

Он был уже готов — в который раз! — расстегнуть застиранную больничную пижаму, поднять рубашку, обнажить худое, некрасивое тело, которое стало ему враждебно, в котором поселился враг.

— Не надо, — сказал Кулагин, сделав легкий жест рукой, и сел на подставленный стул. Он сидел очень прямо, не касаясь спинки. Ли́ца его и Тарасова были теперь совсем близко. Такие разные лица! Кулагин словно предоставлял Тарасову возможность еще раз рассмотреть себя. И — странное дело — у Тарасова мелькнула коротенькая мысль, что если б не эта проклятая болезнь, они с профессором где-нибудь за пулькой вполне могли бы друг другу понравиться.

— Я не буду вас убеждать, что у вас пустяковое заболевание, — неожиданно сказал Кулагин. — Это не так. Советую операцию.

— Уж не рак ли? — иронично спросил Тарасов.

— Почка отказывается работать. И без операции с нею не справиться.

— А диета? Лекарства?

— Нет. Этого мало.

— А если я не соглашусь?

— Не исключено возникновение опухоли. Может быть, не скоро, но такая угроза есть.

— Спасибо.

— Благодарить будете после операции.

— Можно вам задать вопрос? — взволнованно откашлявшись, спросил Тарасов, хотя до сих пор задавал вопросы без всякого на то разрешения.

Кулагин кивнул.

— Вы думаете, что я выживу?

— Убежден. Сердца режем и сшиваем. Больше двух тысяч пересаженных почек работает…

— На сто процентов?

Профессор едва заметно кивнул.

— Еще один и последний вопрос: сколько я проживу после операции? Год? Два? Пять?

— Это будет зависеть не от меня. И давайте прекратим эту викторину. Подумайте и скажите ваше решение. Завтра я вас вызову.

— Почему так срочно?

— Потому что тянуть вообще не следует.

Кулагин встал, и стул исчез из-под него так же незаметно, как и появился. Он отошел от Тарасова, не прощаясь, не улыбнувшись, строгий, деловой.

Тарасов был обескуражен, страшно взволнован. Но, с другой стороны, думал он, зачем бы профессору так торопить его с операцией, если все безнадежно? Господи, а вдруг? А вдруг все-таки?..

Кулагин с врачами был уже у второй койки.

— Глеб Иванович Фесенко, — докладывал палатный врач. — Хронический аппендицит.

— Ясно. Дальше.

— Грыжа.

Кулагин быстро пересел со стула на край кровати, отвернул одеяло, обнажил тело и поморщился: жир!

— Привстаньте! Кашляйте! Легче! Надуйте живот! Сильней! Еще раз! Хорошо! Отлично!

— Так что же вы мне скажете? — спросил толстоватый человек, когда Кулагин закончил его осматривать.

— Часто бываете в разъездах? Подолгу?

— По полгода и более. Меня, как волка, ноги кормят.

— Надо оперировать.

— Когда?

— Чем раньше, тем безболезненнее это пройдет.

— А нельзя ли после Дня Победы? — Больной вздохнул. Было в нем что-то симпатичное, располагающее, то ли от Фальстафа, то ли еще от кого-то, от Кола Брюньона, что ли.

— Вы фронтовик? — улыбнулся Кулагин, словно рублем подарил, и тут же строго сказал: — Не гарантирую, что в самолете или в поезде с вами не случится беда. Сдадут вас в какую-нибудь больничку…

— Нет, нет! Это не пойдет! — забеспокоился жирный человечек.