Побѣдители - [128]

– Нашему прекрасному городу дорого обошлись нелады Кобы с Кировым, – я продолжала говорить, все ярче и ярче расцвечивая картины того мира. – Это Москва – симфония сословий, но хребет Петербурга – дворянство. Этот хребет перебили – из-за твоего деда. Один большевик пристрелил другого – а в ответе оказались дворяне. За месяц, за зимний месяц высланы десятки тысяч человек… «Были бы еще целы колокола, слышен был бы похоронный звон. Эти высылки для большинства смерть. Высылаются дети, 75—летние старики и старухи. Ссылают в Тургай, Вилюйск, Атбаксар, Кокчетав, куда—то, где надо 150 верст ехать на верблюдах, где ездят на собаках91»… У города убили душу, Костриков. Но и тебе не обломилось ничего. Кажется, у Кирова была дочь? Я не знаю, что с ней сталось. Здесь ее, я так понимаю, увезли в Америку, но там… Не знаю. Всех, кто имел к Кирову отношение, Сталин уничтожал. Я вижу. Ты знаешь, что я вижу. Ты знаешь, что я не лгу.

– Я знаю, что ты – видишь… Но ты можешь и лгать, отчего нет? – Костеру было страшно, очень страшно. Он странно раскачивался на стуле, из стороны в сторону. – Ты видишь… Но тебе ничего не стоит меня обмануть… с чего я должен верить на слово – врагу?

– Верить не с чего. Можно просто вспомнить. – Теперь я шла наощупь, но, как мне казалось, двигалась верно. – Кто из тех пятерых… хоть один… говорил про твоего деда? В Кремле? Во власти?

Он прекратил раскачиваться, замер. Он мучительно пытался вспомнить, припомнить хоть что-нибудь.

– Это казалось само собой разумеющимся, не так ли? – Я усмехнулась. – Еще бы – палач Астрахани, да не в Кремле? Не пьет чаю из царского сервиза? А это не само собой, о, нет! Коба растер твоего деда в порошок. Впрочем, разделавшись с ним и его окружением, он слегка наделил покойника посмертной славой. Покойник – он ведь уже не помеха, не так ли? Можно и прославить. Знаешь, как Коба его почтил? Он преименовал в честь твоего деда Вятку. Бедную, маленькую славную Вятку…

– … Вятку?! – Костер захохотал. – Нет! … Вятку?! Нет…

– Вот и все ваше бессмертие, вот и вся ваша власть и слава – очернить один маленький город.

Костер продолжал смеяться – уже тише.

– Подумай об ином, – Я собралась для последнего удара. – Ты пришел в ложу. Твое достояние было – пятеро медиумов. Но там, у них, общими усилиями, в один банк, таких было сто пять, самое меньшее. На порядок больше свидетельств, частей мозаики. Их картина была куда полней. Тайное знание. Они знали, что Костриков сброшен с игровой доски. Знали, но сулили тебе Кремль и Зимний. Я уже поняла – те, кто не видит вовсе ничего – они там не родились. Я – поняла, а твои учители – не поняли?!

Лицо Костера вдруг сделалось странно детским, обиженным лицом ребенка.

– Нет… – пролепетал он и всхлипнул. – Я же хочу туда, я так хочу быть там… Там… во власти… Я должен там быть, я должен там жить в Кремле…

– Это был обман. Никакого иного мира, никакого Кремля. Могу спорить – они ведь тебе врали, что власть у коммунистов наследственная, что ты – из особой семьи, что в том мире ты – из вознесшихся над стадом миллионов рабов, что там ты – самый из самых. Всего лишь небольшой розыгрыш. Тебя толкнули рискнуть единственным телом, единственной оболочкой, отделяющей бытие от холодной пустоты. В ячейке будет холодно. А потом будет пусто. Ты ведь не веришь в бессмертие души? А второго тела у тебя нет.

– Вятка… – прошептал Костер.

– Вятка, – безжалостно повторила я. – Не Петроград и не Москва. Вятка.

– Имя, – веско произнес Ник. – Кого вы покрываете сейчас? Кто направил вас на смерть, пообещав другую сторону зеркала?

– Дж… джелли.

Первое слово еле просвистело сквозь сжатые губы.

– … Личо Джелли.

Пот градом катился со лба Костера в холодном помещении, однако имена звучали. Их, казалось, неисчислимо много – ничего не говорящих мне иностранных имен.

Записывающее устройство работало.

Некоторое время мы с Ником ждали.

– Срочно сюда князь Андрея. Пусть немедля свяжется с Вашингтоном, – распорядился Ник.

Затем он поднялся и протянул мне руку.

Мы покинули покойницкую, даже не оборотившись на террориста.

– Во имя всего святого, Нелли, как ты подыграла этому безумию?

– Не спрашивай… Пожалуйста, не спрашивай. Я очень устала.

– Ты устала, дорогая, а наша темная ночь, между тем, еще длится. – Взгляд Ника был слишком внимательным, чтобы показаться добрым. – Но потом ты расскажешь мне все. Все, Нелли. От начала и до конца.

– Как скажешь. Как прикажешь.

Легкий озноб, охвативший меня почему-то после того, как мы вышли из зловещего помещения в тепло, не унимался еще долго.

Я куталась в белый халатик, словно он мог меня согреть.

Теперь мы сидели на танкетке перед другой дверью, тоже белой, этажом выше, куда нас провела одна из младших сестер. За нею находилась не операционная, а реанимационная палата.

Сил разговаривать не было. Допрос выжал из нас последние. Последние ли? Ничего, сколько понадобится еще, столько и достанет новых. Просто – надо немного помолчать. Надо, чтобы перестали стучать непослушные зубы.

Иногда наши руки находили друг друга, пальцы переплетались. Чьи были холодней?

С полчаса, или больше, как Синицын, уже не в стерильном, с особыми завязочками, халате для операций, а в простом, на пуговицах, с чем-то набитыми карманами, сказал нам, что наркоз отходит. Лицо его было озабоченным и хмурым. Или мне казалось, да и каким могло быть лицо врача, бодрствующего в ночь после операции?