— Нет, не все живое теплое, некоторое живое — мертвое и совсем холодное, холоднее снега. Поэтому я его не чувствую.
— Люди такие, — спокойно подтверждаю я.
Естественно, смысл ее слов мне понятен, он стар, как самая древняя профессия, рожденная смыслом именно этих слов. Но девочка вздрагивает и устремляет свой взор на меня.
— Почему? — шепчет она.
— Потому что они люди. И ты человек. Если тебя забили и сделали жертвой, это не значит, что ты хуже, но и не означает, что лучше. Просто ты подходила на эту роль. Но будь ты на их месте, уверен, поступила бы так же.
— Нет! — она вскрикивает, перебивая меня, и тянет на груди ткань своего покрова в таком смешном и святом исступлении. — Я бы никогда…
— Наслышан. Не желаю спорить, — обрываю я и прикрываю глаза, мол, разговор окончен. Слабая надежда, что она теперь оставит меня в покое.
Как бы ни так! Люди всегда любопытны. И хватаются за веру в чудо, как за спасительную соломинку. Устал…
Ощущаю, как меня отрывают от земли и поднимают, теплые ладони ласково и чувственно обволакивают нежностью, оставаясь отпечатками под ушами и на висках. Ровный след ее ладоней хорошо ощутим на границе с мерзлотой.
Я хочу улыбнуться, но вместо этого лишь открываю глаза, взирая на девочку блеклым равнодушием зрачков. Мы сейчас близко, почти нос к носу. Чувствую ее горячее дыхание на своей коже, и вижу, как мои длинные черные волосы, висящие ровными прядями в пустоте после шеи, изредка, при порыве холодного ветра щекочут шею и грудь моей «гостьи».
И этот момент она совершает нечто. Подается вперед всем телом, припадая к мои губам своими — обветренными и просящими любви. Ей страшно, во мне она ищет спасение.
Напрасно. Я держу глаза распахнутыми, спокойно смериваю девушку почти бесцветным взглядом своих «стеклянных» фиалковых глаз. Она тянется ко мне, жмется своим маленьким забитым телом, но ее порыва слишком мало, чтобы пробудить меня.
Потом наступает молчание тел, она замирает, вздрагивает от безответности, и, наконец, отстраняет мою голову от себя, смиренно укладывая на озябшие колени.
— Что это было? — тихо спрашиваю, а ветер ласкает холодком мои губы, еще влажные от уснувшего на них поцелуя.
— Поцелуй, — тихо произносит девочка, чуть отводя взгляд.
— Я это понял, мыслительная функция не нарушена, — я делаю голос ласковее. Эти бедные существа так зависимы от эмоций, что даже малейшее колебание способно изменять картину их внутреннего мира. Пусть успокоится несчастная девочка.
Она легонько улыбается и смотрит на меня с застывшей благодарностью.
— Так делала моя мама… Всегда, когда мне было плохо, и я сразу успокаивалась, — девочка виновато пожимает плечами.
— Стало легче? — без особого смысла и искры интересуюсь я.
Она мотает головой и поджимает губы. Вспомнила хорошие времена, по-человечески изматывая себя памятью. Безумство саморазрушения.
— Да уж, на роль матери я плохо гожусь. Разве, что роль отрезанной головы вполне сойдет. Можно поставить на сервант или украшением к главному праздничному блюду, — я кошусь на девочку, не хватало еще мне потока слез. Пусть отвлечется моей иронией.
И она отвлекается. Мои слова гладят ее по голове, заставляя думать о «сейчас», а не о том, что было когда-то, в далеко минувшем и навсегда погребенном временем.
— И яблоками украсить, — тихо немного боязливо шутит она.
— Я буду выглядеть глупо, — я жмурюсь и фыркаю.
Девочка смеется — забитый и скромный у нее смех, она боится радоваться, потому что сородичи обвиняли ее в этом слишком часто, заставляя платить. И я уверен, а уж, судя по ее внешнему виду, не напрасно уверен, что цена была неоправданно высокой.
— Когда она умерла? — спрашиваю я, перебивая нашу идиллию.
— Мама… Почему ты понял? — с тоской, но уже умиротворенной и смиренной спросила девочка.
— Я же голова…
— Год назад, — срывается с ее губ, и глаза моментально гаснут, становясь лишь отражением окружающей метели, — она была деревенской знахаркой. В тот год многие умерли от черной болезни, и моя мама среди них. Но люди… Наверное, от горя и боли обвинили ее. Мол, она наслала проклятье, а сама отправилась к своему Демону, избежав наказания. Виноватой они посчитали меня…
Мне хотелось посмеяться над святыми бреднями и развитой фантазией людей в поисках виновного во всех собственных невзгодах. Но я не стал. Передо мной сидело пока еще живое доказательство слепоты и жестокости человеческого племени. Это существо дрожало и искренне не понимало «за что?!». Я-то знал, но мой ответ, едва ли вызовет желание принять его на веру. Правда всегда режет цинизмом в кровь.
«Ни за что, просто так, без смысла. Таковы люди», — я едва заметно улыбнулся. Девочка замолчала, ввергая нас в свистящую морозным ветром тишину.
— Били? — разбил ее я.
Она лишь кивнула.
— Издевались… Оскорбляли… Унижали… Заставляли выполнять самую черную работу за тарелку помоев в качестве еды… Насиловали…
— Нет! — девочка встрепенулась и затрясла головой, но лишь на последнем моем предположении, лишь на том, в котором я собственно и не был уверен. — Они боялись, что я грязная и заражу их нехорошей болезнью, — она опустила глаза, невольно покраснев от столь постыдного для себя признания. — Но я ведь еще никогда не…
