Смерть — дипломат, яркий, вальяжный, на первый взгляд интригующий, который не прочь с вами пошутить или поиграть. Но не надо забывать, смерть — дипломат. Он на работе. Вот так легко, как поступь летней мухи по натюрморту стола, перебирающей мохнатыми лапками по спелой коже фрукта, Смерть открывает двери в любые дома. Он не избирателен, до мозга кости либерал.
Земля его не сильно любит, но терпит. Она принимает присутствие Смерти, как нечто собой уже разумеющееся. Земля — это Жизнь. Она молчаливая и согласная со всем, но в глубине таит свое особое мнение.
И вот, когда Смерть высушит реки и нашлет эпидемии в города, Жизнь упрямо и незаметно, с мастерством рукодельной швеи, разбросает свои причудливые узоры там, где их и быть не должно: цветком клевера меж камней мостовой, нечаянно сохраненным в разоренном куницей гнезде яйцом, из которого вот-вот должен вылупиться птенец, маленьким ребенком, случайно и против всяких правил, выздоравливающим после, казалось бы, неизлечимой болезни.
Но Жизнь всегда проигрывает Смерти, она теряет лучших и самых любимых из своих детей. Земля плачет, окунает мир в дождь, рвет и мечет бурями, замораживает свое сердце льдами и одевается в белую седину снегов. Но потом вновь золотится солнце — и рождается новое дитя. Она неугомонна… эта вселенская мать мертвецов. Моя Мать.
У меня есть брат. Его имя — Самоубийство. Когда он родился, я радостно и весело носился с ним, как с чем-то очень великим и ценным. Позже я понял — чаще всего он бессмыслен.
Очень редко, конечно, способен на красоту, обоснованность и рациональность, но чаще… Кокетливый позер, стремящийся привлечь к себе мое внимание, или капризная девка, возомнившая эту шлюху Любовь своим наркотиком. Хотя она даже не из нашей семьи… Так, приблуда какая-то.
Сейчас Самоубийство стоит перед огромным, утопленным в белый мрамор, зеркалом. Крутится, капризно морщит нос и кривит волнующие линии губ, он прикидывает новый наряд из глубоких порезов на левой руке. Но то ли они недостаточно багровы, то ли слишком несерьезно и по-детски смотрятся. Самоубийство недовольно. Хотя оно редко таковым бывает и только под влиянием взрослых достаточно умных людей.
Но сейчас мой брат скорее сестра. Белое длинное платье почти теряется на фоне нежного мрамора монументальной гостиной, в которой есть то, что ровным счетом вы себе представите. Все и ничего. Его черные спутанные волосы подметают плиточный пол. Босые ступни изысканы и утончены в своей фарфоровой хрупкости. Самоубийство обманчиво — с виду ломкое и беззащитное, грустное и величественное. Каждый может обманываться, пока не увидит его истинную суть.
Я наблюдаю за ним из-под стола с длинной скатертью, что сам себе вообразил. Скатерть спадает на пол, но из-за ее неровных складок, приоткрывающих тканую завесу на комнату, я могу наблюдать за всем, что происходит снаружи.
Я представляю собой оторванную голову. Точнее не оторванную — слишком грубо, а отрезанную. Четко, правильно, расчетливо и даже несколько цинично. Кто посмел? Но полноте, кто кроме меня? Я сам.
Как бабочка отбрасывает куколку, олень рога, а ящерица хвост — я отбросил тело за ненадобностью. Раз и отсек. Почти было не больно.
С Болью я умею договариваться, она меня почему-то любит, моя первая женщина и незримая спутница. Иногда оборачиваюсь, а она стоит за спиной, ждет, не подходит. Или в момент пьянящего веселья может неожиданно прильнуть всем телом, обнять со спины так мягко, но сильно, что меня даже парализует на некоторое время, а внутри все обрывается в бездну и мрак.
Она это умеет — вольная колдунья, скитающаяся по свету в разодранной алой накидке. Бесстыже голая, откровенная, побитая, но красивая, сладкая на вкус, горячая в моменты страсти, несколько ревнивая потом…
Люблю, бывает раздвинуть ее ноги, припасть к сочащемуся теплой влагой вожделению и сладко зализывать его языком, будто рану, пока она, Боль, рвет мне спину в кровавые ошметки, как мастер неудавшийся холст с картиной. Так мы и сливаемся в неповторимом терпком коктейле из боли и наслаждения…
Но все это не сейчас. Ибо я пока — просто отрубленная голова, валяющаяся под столом.
И тут мое уединение нарушает Самоубийство. Он беспардонно приподнимает скатерть и впирается в мое пространство своей башкой, глядя на меня с детским любопытством огромных черных глаз.
Он похож на ребенка, но лишь на первый неумелый взгляд. Лицо брата, хоть и бело, но покрыто тончайшим, как кружево мастерицы, витиеватым орнаментом морщинок. Словно он много раз падал, разбивался вдребезги, а его упорно и ревностно собирали и склеивали.
— Как я выгляжу? — произносит Самоубийство и хлопает длинными ресницами.
— Мне нет до этого дела, — фыркаю я и закатываю устало глаза. Я бы с удовольствием потряс головой для усиления эмоции, но, к сожалению, шея у меня перерезана.
— Скажи, скажи, скажи! А то… — он на секунду задумывается и отводит взгляд влево, словно оно ему подскажет нужный ответ-угрозу. — Не знаю, убью себя!
— На этот раз, сделай милость, навсегда! А то мне надоело лицезреть твою глупую старую физиономию в моменты моего уединения, — произношу я, иронично прищурившись.
