Первое Рождество Натоса и Ксая - [6]

Впрочем, в свою очередь, мама отвечает своему Доброму все так же заботой. Она никогда не позволяет ему уйти на работу не позавтракав, а вечером встречает с нее вкуснейшим горячим ужином, она то и дело касается его, не давая забывать о том, что чувствует, и глаза ее, едва произносит его имя или же просто проходит мимо, горят. Счастливо.

Ευτυχία (счастье).

— Будет хорошо, если я повешу сюда? — неловко зовет Эдвард, в нерешительности замирая перед огромной елью. Все так выверено и просчитано, что гирлянды создают сложные узоры, а шарики-шишки дополняют их, безукоризненно встраиваясь в композицию. Эсми потратила уже больше часа на эту елку… а ему все испортить?

— Милый мой, куда угодно. Это твоя гирлянда.

Алексайо вздыхает. Это сложнее, чем кажется.

Но все же, он приподнимается на цыпочки, обхватив гирлянду ладонями, и забрасывает ее повыше, к шарикам. Едва не задевает их.

Отступая на шаг назад, Ксай изучает свою работу.

Картина, прежде столь правильная и интересная, приобретает пятно на своей репутации. Красной полосой, едва ли не кровавой, гирлянда разрезает ель пополам. Иголки приминаются, а шарики чуть провисают.

Ужасно…

— Не надо! — Эсми мгновенно появляется рядом, едва мальчик намеревается сдернуть гирлянду обратно, — очень красиво, Эдди.

— Она портит…

— Неправда, — женщина отрицательно качает головой, блестящими глазами оглядывая елку, — наоборот, посмотри, она уникальная.

— Она красная… — Ксай против воли вздрагивает, проведя единственную ассоциацию, — а еще страшная — как мое лицо.

Отпускает гирлянду. Но отшатывается от нее, словно от огня, ощущая, как печет глаза.

Все не так. И елка, и комната, и эти украшения, которые мерцают… Эммет спит, чуть изогнувшись на диване, и лицо его расслабленно, но живо. Со всех сторон. Он правда красивый. Его правда можно захотеть усыновить. А с какой стати этим неравнодушным, замечательным людям сдался маленький потрепанный уродец?

Эдварду становится жарко и холодно одновременно. Он слышит, как бьется собственное сердце в ушах.

— Сын, — сзади, сменяя собой пустое пространство наряженной гостиной, появляется Карлайл. Высокий и сильный, он говорит серьезным, но в то же время мудрым тоном. Не дает оснований себе не верить. — Никогда такого не произноси.

Эсми, с горькой усмешкой подняв часть гирлянды с пола, закидывает ее на ветвь елки.

— Ты самый красивый, — мягко убеждает она, становясь рядом. Ее костюм, столь гармонирующий с Карлайлом и елью, не остается незамеченным. Зеленый. От него спокойнее. — Мой мальчик, я видела множество детей. И ты можешь мне поверить…

— Это неправда.

— Правда, — мистер Каллен прикасается к его плечам, как всегда стремясь доказать свою преданность, — такие вещи, Эдвард, делают нас уникальными и необычными, не более того. Ни одна внешняя особенность не является пороком. Гораздо важнее то, что у тебя внутри.

Ксай смаргивает слезинку. Две.

Он вдруг поднимает руку, ощутив жгучее желание что-то доказать и, отведя ее чуть назад, с размаху ударяет себя по щеке. По правой. Немного в стороне от старого шва.

Даже не морщится, просто пугается звука, прозвучавшего из ниоткуда. Нулевая чувствительность.

Кажется, на диване шевелится Эммет.

— Ну и что ты делаешь? — грустная Эсми наклоняется к нему, любовно потирая наверняка покрасневшую кожу.

— Это — неправда, — Алексайо сглатывает, с трудом удержав в плену еще немного слез, — некрасивый… и елка некрасивая из-за меня… простите…

— У нас самый чудесный мальчик, — не принимая ни оправданий, ни жалостливости сына, отметает Карлайл, — и он чудесно украшает елки.

Губы Ксая с той стороны, где им позволено, дрожат.

Хмурая Эсми присаживается перед ребенком, ласково целуя сначала одну его скулу, затем вторую. Игнорирует неподвижность кожи, зажатость мальчика и просто его слова.

— Никогда не стесняйся своего лица, мой милый, — сокровенно просит она, — однажды оно притянет тот взгляд, что ты уже никогда не сможешь отпустить.

Эдвард не совсем понимает мать. Однако говорит она так трепетно, так ласково, еще и убежденно, что смысл где-то теряется. Остаются эмоции. Мама никогда не лишает его эмоций.

— Мы любим тебя таким, какой ты есть, Эдвард, — приседает рядом, признается ему Карлайл, — и Эммет тоже. Ты знаешь.

Ксай, поморщившись, вынужден это признать.

Он своевольно, игнорируя призыв сознания быть сдержанным, а слезам — не литься, плачет явнее, протягивая родителями руки. И с трепетом, с благоговением встречает то, как нежно обнимает его мама. Как внимателен отец.

— Зайчик мой, — порадовавшись контакту, Эсми тоже отказывается себя сдерживать. Крепко держит сына, целуя его виски, — все хорошо. Все будет очень хорошо. Ты замечательный.

— Не ставь ничего из происходящего себе в вину, — дает совет папа, — я вижу твое лицо, и мама видит, истинным. А остальное — неважно.

Эдвард, так по-детски недоступно, так грубо с точки зрения правил приличия прижавшись к Хорошей, едва ли не хнычет.

Он помнит, он все помнит, что произошло. На острове, когда μητέρα умирала, когда не стало папы, когда на Родосе его хотели убить за кулончик… все, до последней капли.

А потом, в клинике? А потом, когда Карлайл то и дело проводил ночи напролет у его постели, заговаривая зубы и отвлекая от боли (у Эсми плохо получалось, она сама начинала плакать), когда вместе с медсестрой научился подавать ему еду с ложки, когда переплатил в четыре раза, заставив ускорить дело о признании их опекунами маленьких Эйшилосов… Карлайл действительно его любил. Больше, чем папа.