Переписка А. С. Пушкина с А. Х. Бенкендорфом - [46]
«В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два отдельные существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями Государя он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев: он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те, и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеревались делать торжественное; многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец, дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к тому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. В сем недоумении, и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, — высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено»[332]
Такова была реакция властей на смерть Пушкина.
Но, если оглянуться назад и вернуться к рассмотренной нами переписке, нельзя не признать, что существовавшие между Николаем I и Пушкиным в течение многих лет (с 8 сентября 1826 г. по 29 января 1837 г.) личные отношения не укладываются в простую схему, тем более им не соответствуют примитивные представления, распространенные в советское время, по которым Николай I представлялся лишь притеснителем Пушкина и чуть ли не виновником его гибели.
Достаточно правдоподобно, на наш взгляд, обрисована эта коллизия П. М. Бицилли в его небольшой работе «Пушкин и Николай I». Мы на нее уже ссылались в связи с завещанием Николая I сыну Александру, удивительно совпадающим с текстом завещания Бориса Годунова сыну Феодору в пушкинской трагедии.
Вот суждение П. М. Бицилли, полемическое по отношению к позиции корифея советского пушкиноведения П. Е. Щеголева:
«По мнению Щеголева[333], Пушкин-поэт для царя „не существовал“ и не мог существовать, потому что Николай „по условиям воспитания и образования не мог воспринимать красот поэзии и искусства“. Последнее утверждение опровергается хотя бы письмами Николая I к жене из Италии, из которых видно, что он не только „воспринимал красоты искусства“, но и способен был приходить от них в восторг. Тюремщиком Пушкина он был, да еще придирчивым и порою жестоким — может быть, бессознательно. Пушкин был его подданным, и иначе, как свысока, царь уже потому не мог смотреть на него… И в то же время Николай I не только видел гений Пушкина, не только эксплуатировал этот гений, но и сам находился под его обаянием. В пушкинском творении[334]актерская натура Николая Павловича нашла для себя подходящую пищу. И „актерство“ Николая нередко изображается чересчур элементарно. Это был не простой „комедиант“, мастерски носивший личину и умевший втирать людям очки, не „арлекин“, как назвал Пушкин его брата[335], но актер — как и царь — Dei gratia[336], перевоплощавшийся в различные игранные им роли и веривший в свои перевоплощения [курсив П. М. Бицилли. — Прим. авт.]»[337].
Да, император Николай I ценил Пушкина-поэта, но ценил по-своему, «по государственному». В передаче его слов Бенкендорфом в письме Пушкину от 30 сентября 1826 г. это звучало так: «Его Величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше». Таков был взгляд царя на творчество поэта на протяжении всего времени их отношений: самодержец искренне желал, чтобы гением Пушкина прославлялась Россия, как это осуществилось, например, в поэме «Полтава», и чтобы со славой России была неразрывно связана слава Пушкина.
Поэтому «Полтаву» он ставил выше «Евгения Онегина», а стихотворение «Клеветникам России», летом 1831 г. находясь одновременно с Пушкиным в Царском Селе, жаждал получить для прочтения чуть ли ни немедленно.
Еще меньше понимал Николай I с высоты своего императорского величества Пушкина как человека или понимал его по-своему. Такое непонимание порой представляло для Пушкина большую опасность.
При этом, какие бы маски ни надевал Николай I и каким бы ни представал лицедеем в глазах современников, будем справедливы: в своих отношениях с Пушкиным он как монарх не раз проявлял к нему расположение, неизменно оказывал ему поддержку в критических ситуациях[338], в том числе и крупными денежными ссудами, а после смерти поэта — его осиротевшей семье.
«Царь» или «князь»?
Известны два пушкинских автографа стихотворения: черновой и перебеленный. Под последним стоит авторская дата: 9 ноября 1828 г. А впервые стихотворение опубликовано в «Северных цветах на 1832 год» в конце 1831 г. под названием «Анчар, древо яда». Опубликовано в следующей редакции:
