Переписка А. С. Пушкина с А. Х. Бенкендорфом - [44]

«Приказания Вашего Величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина.

Я прочел ее, Государь, я должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашел; эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой. Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обезсмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина. Кроме того, московские журналисты ожесточенно критикуют[317] Онегина…»[318]

Здесь мы прерываем ответ Бенкендорфа, чтобы прокомментировать процитированное.

Как видно из его ответа, он защищает Булгарина и, в частности, обращает внимание венценосного корреспондента на сетования своего подопечного по поводу отсутствия у Пушкина патриотических чувств: не воспел победу над Турцией[319], свидетелем которой ему посчастливилось быть во время присутствия в действующей армии на Кавказе в 1829 г. Участие Пушкина в боевых действиях Бенкендорф подчеркнуто называет путешествием.

Обращает на себя внимание следующее утверждение Бенкендорфа: «…эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой». То есть Бенкендорф игнорирует обострившиеся недавно до предела отношения Пушкина и Булгарина, о чем ему, безусловно, было известно и в которые мы не имеем возможности здесь углубиться[320].

Но возвратимся к переписке Бенкендорфа с царем. В процитированном фрагменте письма Бенкендорф защищал Булгарина, а в той части, что будет процитирована ниже, решил перейти в наступление, представив в негативном свете критику булгаринского романа:

«Прилагаю при сем статью против Дмитрия Самозванца, чтобы Ваше Величество видели, как нападают на Булгарина. Если бы Ваше Величество прочли это сочинение, то Вы нашли бы в нем очень много интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма. Я бы хотел, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинение — это совесть писателя [курсив Бенкендорфа. — Прим. авт.]»[321].

Николай I ответил Бенкендорфу на том же листе:

«Я внимательно прочел критику на Самозванца и должен вам сознаться, что так как я не мог пока прочесть более двух томов и только сегодня начал третий, то про себя или в себе размышлял точно так же. История эта сама по себе достаточно омерзительна, чтобы не украшать ее легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. А потому, с этой стороны критика, мне кажется, справедлива.

Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла [курсив Николая I. — Прим. авт.]»[322].

Таким образом, царь уничижительно отзывается о романе Булгарина, признает критику в его адрес справедливой, а критику седьмой главы «Евгения Онегина», наоборот, признает несостоятельной. Бенкендорф «разбит» по всем пунктам.

Правда, в конце императорского текста содержится некоторая уступка оппоненту, продиктованная чувством патриотизма, понимание которого у Николая I и Бенкендорфа, конечно, идентично: «…хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы[323], но гораздо менее благородному, нежели его Полтава. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде»[324].

При том, что царь в конфликте Пушкина с Булгариным принял сторону первого, литературные предпочтения его прагматичны (это будет свойственно всем последующим властителям России): «Полтава» для него гораздо значительнее романа в стихах «Евгений Онегин», который он называет «забавным родом литературы».

Бенкендорф, видимо, не проявил достаточной прыти для исполнения царского указания, или Булгарин не захотел подчиниться, и продолжение его статьи с критикой седьмой главы «Евгения Онегина», как и предполагал Николай I, появилось в «Северной пчеле», № 39, 1 апреля 1830 г.

В связи с этим имеются указания на то, что Булгарин за неповиновение якобы был отправлен на гауптвахту. О том упомянул без ссылки, к сожалению, на источник П. Н. Столпянский[325] в статье «Пушкин и „Северная пчела“ (1825–1837)»: «При появлении своем она [статья Булгарина. — Прим. авт.] вызвала даже неудовольствие Императора Николая I, и за нее Булгарин сел на гауптвахту»[326]. Упоминание об этом есть и в письме В. А. Каратыгина к П. А. Катенину: «…по высочайшему указу Булгарина посадили на гауптвахту»[327].

***

Продолжение переписки Бенкендорфа с царем предваряем изложением предшествовавших ему событий, иначе их обмен мнениями будет недостаточно ясен.

Как уже указывалось в начале нашей статьи, к концу 1833 г. «очарование» царем сменилось у Пушкина осознанием своего двусмысленного положения, в котором он оказался в результате сближения с властью. Последним отрезвляющим ударом стало пожалование ему, 34-летнему отцу семейства, звания камер-юнкера. Привязанность к двору работой в императорских архивах для поиска материалов к «Истории Петра», усугубленная еще новым званием, а также все более запутываемая долгами материальная ситуация омрачали сознание поэта. Пушкин мечтает «вырваться на волю», избавиться от непомерных для него расходов из-за вовлеченности в великосветскую жизнь Петербурга.