Переписка А. С. Пушкина с А. Х. Бенкендорфом - [48]

Любопытно, что в письме Нащокину [Пушкин, 14: 196–197] от того же числа о занятиях историей Петра I сообщается уже как о решенном деле: «… зимою зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне Царем». И тут же Пушкин добавляет, что царь с ним «милостив и любезен»[349].

То же и в письме Плетневу от 22 июля 1831 г. [Пушкин, 14: 197–198] — Пушкин пишет, что царь взял его «в службу», дал жалованье, открыл архивы и вообще «очень мил» по отношению к нему.

При этом частично процитированное письмо Бенкендорфу явилось лишь бюрократической формальностью: вопрос о работе в архивах был уже решен Николаем I. Пушкин еще до этого письма встретился с царем на прогулке в Царском Селе и обсудил возможность получения доступа в архивы для написания упомянутого исторического труда[350].

Плетнев письмом от 25 июля 1831 г. [Пушкин, 14: 199] восхищается тем, что царь «балует» Пушкина, Глинка письмом от 28 июля (14, 200) просит «предстательствовать» за него перед царем. То есть Пушкин окончательно воспринимается друзьями и знакомыми как человек, приближенный ко двору.

Интересен и важен для наших дальнейших рассуждений и следующий эпизод из царскосельской жизни Пушкина: летом 1831 г. Николай I, так же находящийся в это время в Царском Селе, интересуется его стихами

«Клеветникам России» и посылает за ними к Жуковскому, о чем Жуковский сообщает в своем письме от второй половины (не ранее 16) августа 1831 г. (14, 208) Пушкину и предлагает ему переписать стихи и для императрицы. Значит, слух об этих стихах распространился по Царскому Селу, где находятся в это время и двор, и Пушкин, и Жуковский[351].

Как известно, Вяземский назвал эти стихи Пушкина «шинельной поэзией», и действительно, пушкинская позиция по поводу Польского восстания 1830-1831 гг. далека от позиции его либеральных друзей и близка к официальной. Но не в связи с близостью ко двору и желанием соответствовать политической линии власти — пушкинские взгляды по польскому вопросу сформировались еще задолго до Польского восстания[352] и проистекали из его собственной концепции истории России.

С одной стороны, он желал и надеялся, что «славянские ручьи», в том числе польский, «сольются в русском море», и его беспокоило, что в противном случае оно может «иссякнуть» («Клеветникам России»). Был он в этом, выражаясь современным языком, государственником и даже, по определению Георгия Федотова[353], не только певцом свободы, но и «певцом империи».

А с другой стороны, он «жадно слушал» мечтания польского гения Адама Мицкевича о временах, «когда народы, распри позабыв, / В единую семью соединятся» («Он между нами жил…»).

С учетом всего перечисленного утверждения советских пушкиноведов о существовании злободневного антимонархического подтекста в «Анчаре» выглядят надуманными.

Совершенно прав был Н. В. Измайлов, утверждавший, что стихотворение не содержит политического подтекста: «…мрачное и загадочное творение Пушкина, — „Анчар, древо яда“ — этот таинственный образ, порожденный в далеких пустынях Востока, прошедший на пути к творческой обработке его нашим поэтом через истолкование науки и поэзии Запада»[354].

То же провозглашается и в другом месте его исследования: «Пушкин старался придать ему [стихотворению „Анчар“. — Прим. авт.] вполне конкретные, этнографически-локализованные черты, выдерживая в духе восточной легенды, а не отвлеченной аллегории»[355].

Эта же мысль увенчивает исследование Измайлова: «Проблема судьбы, проблема отношения человека к роковым силам, движущим мир, — лежат ли они за пределами человеческого сознания или воплощаются в государственной необходимости, — всегда мучительно занимала Пушкина. 1828 год особенно был наполнен тяжелыми думами об этой проблеме, воплощенными в „Воспоминании“, в „стансах о жизни“ („26 мая“), и в других вещах. „Анчар“ — одно из выражений раздумья о ней поэта — выражение грандиозное и трагическое, благодаря грандиозности и красочности образов»[356].

Глубоко обоснованную трактовку «Анчара» именно в этом ключе дал не так давно Валентин Непомнящий, который также рассмотрел «Анчар» в едином контексте с другими стихотворениями, такими как «Пророк», «Поэт», «Близ мест, где царствует Венеция златая…», «Дар напрасный, дар случайный…». По утверждению Непомнящего, мир предстает в «Анчаре» полностью «обезбоженным», управляемым «властью смертной „природы“ и обездушенной воли человека, совместно заменяющих Бога». «Анчар», по мысли Непомнящего, написан «не в тонах лирического разочарования [отсылка к стихотворению „Дар напрасный, дар случайный…“ — Прим. авт.], пусть самого отчаянного, а как страшная фантазия, своего рода антиутопия, — с холодным ужасом и подчеркнуто дистанцированно» (6Ю 481).

Добавим к этому, что внешний антураж в «Анчаре» («в пустыне чахлой и скупой») в точности тот же, что и в «Пророке» («в пустыне мрачной»), при этом в «Анчаре» нет Бога, как это подчеркнуто Валентином Непомнящим…

Но вернемся к поставленному нами вопросу: почему при публикации стихотворения в «Северных цветах» «князь» был заменен Пушкиным на «Царя»?

Н. В. Измайлов в упомянутой работе считал, что «князь» исключал всякие побочные применения, возникающие при редакции «Анчара» со словом «Царь», и не позволял отвлечься от глубинного философского смысла стихотворения, что могло бы иметь место при другой редакции.