Пепельный понедельник - [2]
Он почувствовал дрожь возбуждения, от которого перехватило дыхание. Посмотрел через плечо, не наблюдает ли за ним через сетчатую дверь мать, мельком взглянул на белую оштукатуренную стену и сверкающие на солнце окна соседского дома — дома Писимуры, желтожопого Писимуры с его фальшивой большеротой улыбкой, после чего приоткрыл крышку гриля — достаточно, чтобы плеснуть немного бензина, — и снова захлопнул. Начал отсчитывать секунды: двадцать один, двадцать два… — и вот уже никаких звуков оттуда не слышно: одна тишина. И когда он чиркнул спичкой и кинул ее внутрь, то почувствовал себя так же, как бывало, когда он один в своей комнате смотрел по видику фильмы, которые прятал от матери, и у него сначала вставал и делался твердым, потом делался мягким, а потом опять вставал.
Сандзюро Исигуро стоял у венецианского окна и любовался тем, как свет просачивается сквозь зеленоватую листву бамбука, который он посадил вдоль дорожки, ведущей к двери их дома, и на склоне, примыкающем ко двору соседей. Эта разновидность, из-за вздутых междоузлий называемая «Животом Будды», идеально подходила для бедных почв и засушливого климата, и Сандзюро скупо подкармливал и поливал бамбук, чтобы вздутия были как можно больше. Конечно, он выращивал и другие виды: мраморный, золотой, золотисто-желобчатый — но «Живот Будды» был его любимцем, потому что отец Сандзюро ценил его больше других и он напоминал о родном доме. О сакурах, высаженных на восточной стороне сада, Сандзюро заботился меньше — очень уж это банально — и не посадил бы, если б не настояла Сэцуко. Раз уж они решили жить так далеко от дома, — «Шесть тысяч миль!» — без конца повторяла она, едва сдерживая рыдания, когда в Окутаме, вот уже почти десять лет назад, они укладывали вещи, погружали их на корабль и прощались с родными, — то ей хочется хотя бы превратить этот дом и этот выжженный солнцем двор во что-то красивое, что-то японское, в свой островок посреди кустарникового дуба и толокнянки. Сандзюро нанимал плотника, чтобы воздвигнуть тории[3], которые обрамляли бы ей вид на сакуры, и пару работников-мексиканцев — выкопать за ними маленький прудик, чтобы она могла ближе к вечеру отдыхать возле него и наблюдать за кои[4], бороздящими гладь воды, цветами на круглых листьях кувшинок и носящимися в воздухе стрекозами, пока он, застряв в пробке, сидит замурованный в стальном склепе своей машины.
Из кухни доносился запах ужина — чеснок, зеленый лук, сезамовое масло. Сегодня возвращение из Пасадены было сущим кошмаром: дорога заняла почти два часа, хотя обычно на нее уходило не более получаса, но какой-то идиот врезался в зад другому идиоту, и целая вереница машин встала насмерть; автострада сузилась до одной полосы. Но сейчас наконец он у себя дома, освещение изумительное, воздух напоен ароматами стряпни Сэцуко, а в руке у него стакан с безукоризненно охлажденным «Оникороси». Сандзюро вспоминал пруд — старый пруд, который получился слишком мелким, так что еноты валялись в нем по ночам и лопали сасими из его кои, которые стоили ему целое состояние: он хотел вывести элитную породу, а его оклад в ЛРД[5] позволял ему приобретать все самое лучшее.
Еноты… Вот настоящее бедствие здешней жизни. Как и койоты, которые утащили кошку жены, когда Сэцуко стояла прямо перед домом, в десяти шагах от входа, и поливала бегонии. И та птица. Огромная, длинноногая — Сандзюро сказал бы, что это аист, если бы не свинцовый отлив перьев. Однажды он вышел еще на рассвете, чтобы не попасть в пробку, — в одной руке болтались ключи от машины, в другой он держал керамическую кружку с рисунком и термос с зеленым чаем, — и тут то ее увидел: стоит в пруду, по колено в воде, а его белый, как мрамор, кои — платиновый огон — зажат промеж симметричных створок ее клюва, да так ловко, словно это не птица, а пара оживших палочек для еды, хаси, с ногами и крыльями. Такую он придумал метафору. Блеснув остроумием. И опробовал эту историю на коллегах: рассказал на работе во всех подробностях, начиная с похищения рыбы и кончая его неистовыми криками вдогонку перепуганной, стремительно взмывшей в небо — так он это описал — птице, живописуя детали, не забыв сообщить, что рыбка обошлась ему в шестнадцать сотен долларов, но это так, для смеха. Он даже позвонил Сэцуко с мобильника по дороге домой и ей тоже рассказал про крылатые хаси.
Внезапно его внимание привлекло какое-то движение во дворе у соседей, и он почувствовал легкий укол раздражения. Это был мальчишка, тот самый, что бросил ему оскорбление прямо в лицо. Что он теперь задумал? Эта жаровня, этот ежевечерний ритуал — и почему его мать не может готовить в духовке, как все? Сейчас, кажется, не феодальные времена. И они, надо полагать, не пещерные люди. Он поднял стакан, коснулся носом его холодного края и медленно вдохнул аромат саке. Отпил глоток, снова глубоко втянул приятный запах, и это его успокоило. То был запах наслаждения, расслабления после трудного дня, элитарности, запах страны, где люди не допустили бы и мысли назвать соседа «гук желтожопый» и кричать ему «ёб твою мать» или что-то еще в том же духе. Сандзюро довольно хорошо понимал смысл второго выражения: речь шла о кровосмесительстве ну и об интересе ребенка к сексу родителей — от лица мужского пола не странно такое услышать. А вот «гук» для Сандзюро оставался загадкой. Когда он спросил, что означает это слово у своего сослуживца Колина Эндрюса, тот попытался увильнуть от ответа, но затем с притворно-участливым видом, который напускают на себя американцы, едва речь заходит о расовых проблемах, объяснил, что это уничижительное прозвище вьетнамцев, распространившееся в США в шестидесятые годы, во время войны во Вьетнаме. Однако такое объяснение еще больше сбило Сандзюро с толку. Как вообще этот мальчишка, даже если он умственно отсталый — а на сей счет у Сандзюро не было сомнений, — мог спутать его, японца, с какими-то худосочными недокормышами, с этой вьетнамской деревенщиной?!
