Пенза-5 - [2]
После отпуска брат даже писал стихи, что-то там про «огни Волчяровки в дымке осенней». Письма заканчивались надеждой на скорый приезд и наши совместные пробежки через лес до Боровского. Это было неосуществимой попыткой вернуться в прошлое.
В марте, кажется, я носил букет гвоздик Лене Шаповаловой. Она стояла в халатике, прислонившись к дверному косяку. Очаровательная припухлость у кончиков губ, настойка женской улыбки…
— Это от Саши, — сказал я. — У вас день рождения…
— Спасибо.
— Будьте счастливы, — буркнул я, превышая полномочия. Захотелось почему-то добавить: у вас — товар, у нас — купец…
К чему бы это, думаю?
В мае, когда мне удалось показать на сотке неожиданно
хороший результат, я сказал родителям, то бегуна из меня, скорее всего не выйдет. Загнул какую-то ересь про физические данные, почти забросил тренировки… Сидел и листал митяевскую книгу — кажется, «Тоя профессия — офицер» или что-то вроде того. Книга была с картинками. Фемистокл казался братом Крупской. Суворов напоминал деда Ефима. Из эмблем не вкладыше самой лаконичной была артиллерийская. Я вспомнил, как брат говорил, пришивая петлицы:
— Это означает: палец о палец никто не ударит…
Я прочел «Офицерскую юность» и «Алые погоны». От книг а рrrоri веяло нежнейшей ложью. Их мог написать Альхен из «Двенадцати стульев». Хотя авторы вообще-то были разные. Фамилию одного я даже запомнил — Изюмский. Летом от мня уже можно было услышать:
— 0фицер — профессия героическая.
В начале августе приехал брат. Полевые лагеря придали его лицу испанскую воспаленность.0н был спокоен и уверен. Впереди маячил месяц отпуска.
Я с задумчивостью патриота перед казнью объяснял:
— … И потом, в мире так, неспокойно…международная напряженность Американский гегемонизм… Пол Потт, сука…
Мы стояли в винограднике. Солнце всходило минометной траекторией. Брат уплетал сорт «Мадлен».
— Да все правильно, — одобрил он, выплюнув косточки. — Время, бля, суровое. А тут выходишь после училища: 120 — за звание и 130 — за должнсть.0тдай и не греши! У нас там на заборе, между прочим, какая-то баба написала: сдохну, но выйду замуж за офицера. Так что решай.
Две с половиной сотни плюс баба не заборе — все говорило в пользу училища.
Через год я уехал в Пензу, где жители назывались почти похабно пензяками. Почему не пензенцами — не ясно. Топонимика вообще вещь загадочная. Выше логики.
Ладно… Я уехал в Пензу. Поступил. Родители вздохнули спокойно, как потом оказалось, они рано расслабились…
Полгода я привыкал, как говорится, к суровым армейским будням. На лекциях, например, умудрялся спать с открытыми глазами. На успеваемости это не отражалось. Преподаватели казались гипнотизерами.
Домой я писал письма длинною в товарный состав. Свои робкие догадки о сущности бытия подкреплял цитатами из Фрэнсиса Бэкона. До сих пор не вспомню, откуда я их понабирал. Мама с отцом отвечали поочереди. Маму интересовало питание и самочувствие. Отец писал в неком общефилософском плане, его размышления были короче маминых вопросов и выглядели стройно, как уголовный кодекс.
Первый наряд по столовой запомнился сломанной картофелечисткой. Почти всю картошку строгали вручную. Иванов, похожий не утрированного попугая, рубил ее кубиками. Для скорости. Вовка Горячев поправлял дымчатые очки и возмущался действиями Иванова. Вовка был медалист, из хорошей семьи. Без очков он походил, извините, на Гитлера. Без очков все на него походят. Я даже в себе не уверен… Иванов дразнил Вовку двустишьем:
А сейчас курсант Горячев
Нам чечетку захуячит!
При этом Иванов закатывал глаза и принимался хлопать в ладоши, приговаривая:
- Попросим, товарищи?
Странно, но Иванова даже любили. В раздолбаях всегда бездна обаяния. Чего не скажешь о праведниках.
Утром в амбразуру мойки летели тарелки. Старшекурсники почему-то считали, что посуда плохо помыта.
— Наряд? — кричали они. Выразительность их глаз, очевидно, апеллировала к эпохе немого кино. Наряд сдавали долго. Я слинял рано. Брат забрал. Подошел к второкурснику и спросил:
— Ты у него принимаешь? Ну все — он сдал.
И мы пошли в «чипок» — пить молоко с пирожным «картошка». После столовой хотелось перекусить.
Че там говорить — в здравом смысле не откажешь.
Новый год в казарме… Сессия… Зимний отпуск… Фотография у подъезда. Я в тулупе, веки сомкнуты — моргнул. По бокам Гэс и Генка Мазур — одноклассники… Марина на лавочке в детском саду. Попытка обнять… Я у Тейкиной. Она сидит в кресле, я перед ней на корточках, хочу погладить ее щеку. Она, смеясь отталкивает меня. Я перекатываюсь на спину… Ночью бессонница и мысли о любви. Какие-то тропические картины перед глазами. Я спасаю ее от бандитов. Сам ранен. Она рыдает у мой постели: это я, я во всем виновата!..Глупее меня влюбленного только я больной. Тогда я способен довести мои мысленные страдания до похорон. Причем в гробу выгляжу приличней, чем в жизни. Даже нос — по Евклиду, а не по Лобачевскому… На похоронах в меня, естественно, кто-то влюбляется. Но поздно. От безысходности приходятся стричься в монашки.
В общем, тема требует развития…
После отпуска стою как-то во внутреннем наряде с Лехой Акутиным. У него детская полнота лица. Едва наметившиеся круги под глазами. Сами глаза умные и грустные. Как он сюда попал, думаю, — в эту бурсу?..
Мы не всегда ругаем то, что достойно поношения. А оскомина наших похвал порой бывает приторной. Мы забываем, что добро и зло отличает подчас только мера.
Это эссе может показаться резким, запальчивым, почти непристойным. Но оно — всего лишь реакция на проповедь опасных иллюзий — будто искусство можно судить по каким-то иным, кроме эстетических, законам. Нельзя. Любой иной суд — кастрация искусства. Оскопленное, оно становится бесплодным…
«В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем… И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой».Не исключено, что вы усмехнетесь на это и скажете, что героиня «Простой души» Флобера — это нелепость и больные грезы. Да, возможно. Но в таком случае поиски гармонии и веры — внутри и вокруг себя — это тоже всего лишь нелепость и больные грезы.
«Без носа человек — черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин, — просто возьми, да и вышвырни в окошко!»(Н.В. Гоголь, «Нос») .
«Эпитафия часа» — это, пожалуй, не столько полемика с мистиком Гурджиевым, на которого автор ссылается, сколько попытка ответить самому себе — каким может быть твой последний час…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Россия и Германия. Наверное, нет двух других стран, которые имели бы такие глубокие и трагические связи. Русские немцы – люди промежутка, больше не свои там, на родине, и чужие здесь, в России. Две мировые войны. Две самые страшные диктатуры в истории человечества: Сталин и Гитлер. Образ врага с Востока и образ врага с Запада. И между жерновами истории, между двумя тоталитарными режимами, вынуждавшими людей уничтожать собственное прошлое, принимать отчеканенные государством политически верные идентичности, – история одной семьи, чей предок прибыл в Россию из Германии как апостол гомеопатии, оставив своим потомкам зыбкий мир на стыке культур.
Пенелопа Фицджеральд – английская писательница, которую газета «Таймс» включила в число пятидесяти крупнейших писателей послевоенного периода. В 1979 году за роман «В открытом море» она была удостоена Букеровской премии, правда в победу свою она до последнего не верила. Но удача все-таки улыбнулась ей. «В открытом море» – история столкновения нескольких жизней таких разных людей. Ненны, увязшей в проблемах матери двух прекрасных дочерей; Мориса, настоящего мечтателя и искателя приключений; Юной Марты, очарованной Генрихом, богатым молодым человеком, перед которым открыт весь мир.
Православный священник решил открыть двери своего дома всем нуждающимся. Много лет там жили несчастные. Он любил их по мере сил и всем обеспечивал, старался всегда поступать по-евангельски. Цепь гонений не смогла разрушить этот дом и храм. Но оказалось, что разрушение таилось внутри дома. Матушка, внешне поддерживая супруга, скрыто и люто ненавидела его и всё, что он делал, а также всех кто жил в этом доме. Ненависть разъедала её душу, пока не произошёл взрыв.
Рей и Елена встречаются в Нью-Йорке в трагическое утро. Она дочь рыбака из дельты Дуная, он неудачливый артист, который все еще надеется на успех. Она привозит пепел своей матери в Америку, он хочет достичь высот, на которые взбирался его дед. Две таинственные души соединяются, когда они доверяют друг другу рассказ о своем прошлом. Истории о двух семьях проведут читателя в волшебный мир Нью-Йорка с конца 1890-х через румынские болота середины XX века к настоящему. «Человек, который приносит счастье» — это полный трагедии и комедии роман, рисующий картину страшного и удивительного XX столетия.
Иногда сказка так тесно переплетается с жизнью, что в нее перестают верить. Между тем, сила темного обряда существует в мире до сих пор. С ней может справиться только та, в чьих руках свет надежды. Ее жизнь не похожа на сказку. Ее путь сложен и тернист. Но это путь к обретению свободы, счастья и любви.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.