Было светло, день, он сидел у бабки в старом кресле. Да. Да! Он прятался тут от жены! Бабка-хозяйка давно ушла, а он задремал, похоже.
Во дворе зимой эта бабка упала, он помог, довел сюда, в соседский дом. С тех пор — единственному — она кивала ему, улыбаясь чуть-чуть в морщинах. Тут жена его не найдет.
Имя у бабки было простое Дуся, на улице у них, Железнодорожной, она торговала семечками. Сидела на стуле неподвижно в черном платье до пят, большая, грузная, как темная копна. Перед ней на табуретке раскрытый мешок полный, стакан граненый утоплен в семечки, рядом другой, поменьше.
Только фамилия у нее была, пожалуй, не очень простая, хотя это было абсолютной правдой, точно: фамилия была Вертеп.
Конечно, есть разные значения: в старину как будто так называли притон, но и другое есть — прежние деревенские объяснили — давным-давно ходили по селам люди с куклами раскрашенными самоделками, устраивали представления.
Дуся была во всем городская; может, деды когда-то были деревенские?
Во дворе рассказывали: сколько-то лет назад, и еще жив был ее третий или четвертый муж, они занимались прибыльным, очень профессиональным делом — к ним приводили породистых собак, и она с мужем помогали выводить породистое потомство.
У одного из соседей, большого умельца, была собачка-девочка, к ней подобрали, наконец, потенциального папашу будущих породистых детей.
Да только красавец-мальчик на беду оказался неумелым девственником, и никак понять не мог, чего от него хотят.
Дуся становилась уже на колени и снизу ладонью поддерживала будущую мамашу, а Дусин муж прикладывал будущего папашу. Но не получалось ничего.
И вдруг у папаши от изумления и радости стали невероятно круглыми глаза, и он застыл.
Короче, пришлось Дусиному мужу действовать дальше самому, раскачивать папашу. Результат превзошел все ожидания: детей оказалось десять.
Понятно, сейчас вдовой Дусе осталось разве что поджаривать семечки.
— Но, — высказала ему бабка Дуся, когда пояснил, почему хочет прятаться, — ты просто найди жену себе поумней да и покрасивей. Вот я в жизни свою красоту реализовала.
Он запер бабкину дверь снаружи, пошел мимо семечек и отдал ключ.
— Спасибо.
— Угу, — кивнула бабка Дуся. — Понадобится? Заходи.
Он стоял теперь у перекрестка. Прямо и справа все еще копали, тогда он перешел на левую сторону наискосок по широкой доске.
В маршрутке было тесно, мимо мчались назад уже незнакомые дома. Отпуск его кончался, впереди явно была пустота, найдут помоложе. «Ищи работу! — кричала ему Лизка. — Сколько можно!»
А можно…а можно разве что прищурить глаза. Рядом, как всегда, был его папа, держал за руку. Они сидят вдвоем, вместе на скамейке в районном парке у воды. Сбоку какие-то отцветшие кусты иван-чая, белые пуховые их головы колыхаются от ветра. От ветра одна оторвалась и полетела в пруд, и поплыла. Она плывет быстро, быстро-быстро, как маленькая утка. Да.
А ему уже почти шестнадцать, и без папы прежде он не мог ходить — остаточный полиневрит. Как больно было в детстве, и лекарства, массаж, зарядка… Но папа был рядом и давно, часто, особенно когда папа ушел на пенсию, они ходили вместе, ходили и ходили, ходили и ходили, ходили и ходили. Оттого постепенно он смог сам, еще осторожно, пусть косолапо, раскачиваясь, но ходил. И снова брал папу под руку.
Это теперь, через годы трудно поверить, осталась хромота немножко — больше ничего.
Маршрутка тормозила, люди вылезали, согнувшись, вылезали, и она мчалась опять.
Он сидел позади. Еще остановка, но долгая почему-то, кругом пустые сиденья. Вроде вообще он один? Нет, кто-то стоит, наклонившись к водителю, разговаривает. Видны отсюда джинсовая куртка, джинсы, волосы светлые до плеч.
А здесь за стеклами угол магазинчика с вывеской дурацкой «Подошва» — выходит, ремонт обуви. Никогда, похоже, тут не бывал. Проехал свою остановку! К папе… Даа.
От угла магазинчика уходила вниз гладкая дорога. Только на столбе висит «кирпич».
Но они уже едут и быстро! По этой дороге, где «кирпич». Женщина, что уговаривала водителя, сидит впереди, вполоборота; слева, и, вплотную прислоняясь к стеклу, глядит на дорогу.
Куда мы едем? Да все равно. Кто писал? — Родишься и прикрепишься. Придешь на службу, так и живешь.
А едем куда-то в балку, овраг громадный, вокруг короткая зеленая трава. И памятник посередине там невероятный, большой, черный.
— Ну все, — оборачивается водитель, немолодой, угрюмый человек. — Дальше пешком пойдете.
Они шли по асфальтовой пологой дорожке. Женщина впереди, худенькая, в джинсовой куртке, брючках, сумка через плечо на ремне. Белокурые волосы ее вовсе не крашенные… Красивые.
Памятник был густого чугунного цвета: огромные, плотно сгрудившиеся люди. Первый вытягивал черные длинные руки вперед, сжатые в кулаки. Сбоку прижимался к нему стоявший на коленях маленький человек. Позади еще кто-то поднял вверх высоко черную ладонь.
Они стояли оба, задрав головы. Наконец молча пошли кругом. Нигде ни надписи никакой, ничего.
Невдалеке нечто похожее на дом с окнами, но плоской крышей, и длинный он, продолговатый.
Все окна были с решетками, а перед окнами вроде бетонные подоконники, широкие.
