Не так давно в одной русской газете, издаваемой во Франции, появилась достаточно небрежная по стилю и содержанию публикация. Автор ее утверждал, что встречался с человеком, считающим себя убийцей Ивана Бунина. «Этот немощный старик, родившийся в России незадолго до революции 17-го года, кажется на первый взгляд воплощением чьего-то божественного безумия. Он не может даже вспомнить название Грас — местечка, где его так называемая жертва жил достаточно продолжительное время». Вместо каких-либо правдоподобных подробностей человек этот, назвавшийся Викентием Всеволодовичем Барсоном, выкладывает корреспонденту — по всему видать, не опытному и падкому на сенсации — вполне детективную историю. По его словам выходит, что великий писатель, нобелевский лауреат, пал жертвой его, Барсона, повести.
— Я хотел сжечь ее, — признается Барсон, — но рука поднялась только на черновики. Безвредные, они брызнули фонтаном искр, упавшим на белый снег в начале зимы 52-го года.
— Так о чем же все-таки была ваша повесть?
— Я подумал, что он все врет. Подождите, не перебивайте меня. Вы читали о том, как возникали некоторые его вещи? Он там пишет, что какая-то деталь, штрих, воспоминания приходили ему на ум, а дальше… достаточно было первой фразы. Он сам не ведал, откуда и что берется. Якобы фантазия. Но судьба моей тетки Нелли Барсон, сестры моего отца, — она в коротком эпизоде полностью совпала с одним из рассказов Бунина. Я услышал это от отца, случайно: слова адресовались не мне моей — моей матери.
— Знаешь, — говорил он, — а ведь Нелли — это Ирина из его рассказа. Да, да, она мистически боится затрагивать эту тему, но мне кое-что известно.
Тетка была двадцатью примерно годами моложе Бунина. Необыкновенно хороша собой. К ней в ту пору сватался какой-то поручик…
Она гладила мою голову и с застывшей улыбкой вспоминала: «Он был красив, великодушен и недалек. Приносил цветы, опускался на колено: «Милейшая Нелли Федоровна, я нарубил их шашкой в Александровском… Венцу природы — от природы». Он робел пригласить меня в ресторан. И мы только гуляли по набережной. Я ему заметила, что скрип его сапог вызывает улыбки проходящих дам. Он взволнованно отвечал: «Сударыня, да пусть бы даже от этого лошади становились на дыбы! Как можно что-то замечать, когда вы рядом!»
На набережной они и повстречали Бунина. Он был тогда уже знаменит. Только что вышла его «Деревня». К нему никто не смел подойти. «Я ахнула, когда увидела его вытянутую, со вздернутым подбородком фигуру. Мой поручик, — в этом месте она снисходительно улыбнулась, — заметив это, тут же заявил, что представит меня Бунину. «Нет! Ни в коем случае!» — вскрикнула я. Но было уже поздно. Поручик стоял визави с Буниным и рекомендовался. Иван Алексеевич был не один, с каким-то малоизвестным литератором, все время поводил головой, будто ему давил воротник, и смахивал со щеки несуществующую пылинку.
— Не сподобите ли отобедать с нами? — спросил Бунина мой поклонник.
— С вами — нет, — сухо ответил он, — а вот с барышней…
Я удивилась, почему не возникло дуэли. Наверное, сам поручик не смог бы этого объяснить. Он растерянно обернулся ко мне, помялся и как-то совершенно нелепо произнес:
— Вот, изволите ли видеть, мадмуазель Нелли…
Я медленно и выразительно кивнула. Бунин сделал движение ко мне на встречу, и я тут же засеменила к нему какой-то балетной походкой. Поручик отступил на шаг назад.
— Мы едем в ресторан, — уголками губ улыбнулся Бунин. — Не угодно ли вам?
Я смотрела на него с восхищением. И, кажется, только качала головой в знак согласия. Поручик нахмурился и сказал:
— Рестораны, господа, не войны. Надеюсь, жертв не будет. Честь имею, любезнейшая Нелли Федоровна. Господа!..
И он по-строевому обернулся кругом.
— Прямой и честный, спина сливается с затылком, — произнес Бунин с едкой иронией. Потом я отыскала эти слова в одном из его рассказов. Там речь шла о гимназисте, который порывался застрелиться, но все кончилось сравнительно благополучно — он угодил в публичный дом. Впрочем, очень может быть, что это было у Куприна. Но те же самые слова — как это могло!
Поручик лишь однажды после этого случая появился у нас в доме. Он зашел попрощаться. Был слегка выпивши. Получил выволочку от маман: «Это неслыханно! Вы даже не соизволили прийти и извиниться! Оставить молодую особу одну!» — «Виктория Михайловна! Секите мою голову! Я прорыдал пять вечеров. Как жаль, что нынче нет войны».
Его убили в 1914-м. Один из однополчан, молодой офицер с седыми висками и подергивающимся глазом, привез нам эту весть и вместе с нею передал мне морскую раковину, отливающую внутри телесным перламутром. В год наших встреч я сама подарила ему со словами: чтобы за тридевять земель слышали мой голос. «Он, — рассказывал офицер, все время заговорщицки мне подмигивая, — мучился в агонии часов шесть. Как только я его увидел, он улыбнулся: вот и хорошо. Отдал раковину. И прибавил шепотом: «Жаль, стихов не умею писать. Не Бунин». Почему «не Бунин» — я не понял. А он уже и не уточнял. Только ваше имя вспоминал и набережную, залитую солнцем».