Убийца Бунина - [2]
В этом месте, помню, тетушка остановила свой рассказ, прижала носовой платок к глазам. Потом стыдливо, будто все еще представляя себя тогдашней юной леди, которой неприлично издавать подобные звуки, высморкалась. Я сидел и ждал.
«А с Иваном Алексеевичем мы действительно были в ресторане, — продолжила она. — Мне даже трудно припомнить, где именно. Он был Бог. Рядом с Богом все ничтожно. Я удивилась, что он любит поесть. И пьет водку. Что морщась, а иногда с руганью, поминает каких-то издателей. Что с присущим ему высокомерием позволяет своему приятелю мелко суетиться и всячески поддакивать ему.
В своем рассказе о нашем мимолетном романе он слегка изменил антураж, сделал меня какой-то молодой поруганной женщиной, а себя — неудавшимся художником. Он всегда стремился в прозе к таким духовным литотам. Это все было странно: аристократ духа пробирался в людскую…
К счастью для меня, он не описывал всего нашего первого интимного свидания. Нет там моей дрожи и стучащих зубов. Вообще нет каких-то тактильных ощущений. Я помню, он прикоснулся своими бархатными пальцами к моей, в мурашках, спине, и я вскрикнула. Мне показалось, что ужасно холодно, что не руки, а какие-то пятипалые стальные ложки… А то, как падала одежда, это верно все изображено. И дрожание света за шторами, и моя, чуть подавленная истомой, стыдливость, когда я, уже после всего, натаскиваю на себя одеяло. Когда он увидел кровавое пятно на простыне, он вдруг запричитал: «Боже мой! Боже мой! Зачем? Прав был Толстой — все похоть человеческая». Мне было странно это слышать. Это не казалось мне главным. Я уже тогда знала, что замуж я выходить не буду.
Когда он меня бросил, я больше всего переживала утрату обретенного было человеческого тепла. И не могла долго простить ему какого-то терзающего, саднящего вопроса. Он все твердил, сочетая безнадежность с убежденностью:
— Поклянись, что всегда будешь любить меня. Поклянись! Ну хотя бы помнить …
Забавно, когда через несколько лет — это случилось после революции — у меня была связь с другим писателем, он тоже упрекал себя за алчную похоть (как будто не в этом вся суть мужчин — прости, что говорю это тебе, юному и неопытному, добавила она). Он даже божился, что я — его последняя женщина. Не знаю, может и правду говорил: любовник он был никакой. Не чета Ивану Алексеевичу. А уж литератор — и подавно. Но и он ведь — вот удивительное дело! — и он требовал от меня обещаний вечной любви при нашем расставании. Его расстреляли. Может, их всех расстреливают. Всех, кто любить не умеет…»
— Это все, что она вам рассказала?
— Почти. Правда, чуть позже она сошла с ума. И когда я ее навещал, несла совершенно неприличную чушь. Бог ей судья… Я не стану вспоминать эту ее кама-сутру.
— Хорошо. Но что же с вашим романом, убившим, как вы утверждаете, Бунина?
— Чайник остыл. Я пойду поставлю чайник.
Он вернулся, закурил дешевую сигарету. Она развалилась прямо в руках. Он вытащил другую. Подумал, поломал ее, бросил в грязную тарелку.
— Хотите, покажу вам ее фотографии? Удивительно красивая женщина. Если бы он сумел ее по достоинству оценить, она могла бы стать его женой. Когда она умерла, под подушкой у нее нашли сборник его рассказов. Он легко разламывался на том месте, где описывалась их встреча. Судя по всему, она читала его божественные строки по нескольку раз на день. Меня она просила не называть ее впредь тетей Нелли.
— Разве ты не знаешь, что меня зовут Ирина? Или ты разучился читать, мой милый?
Я недоумевал. Я, невежда, посмел забыть тот рассказ Бунина! У меня и в мыслях не было связывать ее больные видения с тем десятком страниц, которые стали для нее лампадой и иконой.
Нам удалось похоронить ее в хорошем месте. То, что рядом с ее могилой сирень, обращает меня к Ван Гогу и Врубелю. Но самое главное — к нему. Она рассказывала, что он любил находить в сирени десятки оттенков. Любил, когда она, затворница нескольких дней, узница какой-нибудь грубой вазы, начинала осыпаться. Видя это, он говорил: жизнь не уходит разом.
Я даже хотел найти для ее эпитафии какие-то строки с сиренью. Видно, я невнимательно искал. Бог с ним! И те, что теперь напоминают миру о влюбленной покойнице, тоже хороши. И так щемит сердце! Вы будете смеяться: эти стихи Бунин написал 25 августа 22-го года. В тот день, я заглядывал в ее дневник, моя тетушка как раз рассталась с другим писателем, тем, которого потом… И умерла она тоже 25 августа.
Я вижу, вы улыбаетесь. Вы считаете меня полоумным стариком. Вам тоже это простится. Невелик грех. Вот послушайте, а то и прочесть забуду:
Зачем пленяет старая могила
Блаженными мечтами о былом?
Зачем зеленым клонится челом
Та ива, что могилу осенила
Так горестно, так нежно и светло,
Как будто все, что было и прошло,
Уже познало радость воскресенья
И в поле всепрощения, забвенья
Небесными цветами поросло?
Это написал пятидесятилетний человек.
Помните, в «Жизни Арсеньева» он причислил себя к людям, которые с младенчества имеют обостренное чувство смерти? Прибавив в скобках: «чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни».
Теперь вы понимаете, о чем я?
Мы не всегда ругаем то, что достойно поношения. А оскомина наших похвал порой бывает приторной. Мы забываем, что добро и зло отличает подчас только мера.
«В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем… И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой».Не исключено, что вы усмехнетесь на это и скажете, что героиня «Простой души» Флобера — это нелепость и больные грезы. Да, возможно. Но в таком случае поиски гармонии и веры — внутри и вокруг себя — это тоже всего лишь нелепость и больные грезы.
«Эпитафия часа» — это, пожалуй, не столько полемика с мистиком Гурджиевым, на которого автор ссылается, сколько попытка ответить самому себе — каким может быть твой последний час…
Это эссе может показаться резким, запальчивым, почти непристойным. Но оно — всего лишь реакция на проповедь опасных иллюзий — будто искусство можно судить по каким-то иным, кроме эстетических, законам. Нельзя. Любой иной суд — кастрация искусства. Оскопленное, оно становится бесплодным…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.
В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.
Ты точно знаешь, что не напрасно пришла в этот мир, а твои желания материализуются.Дина - совершенно неприспособленный к жизни человек. Да и человек ли? Хрупкая гусеничка индиго, забывшая, что родилась человеком. Она не может существовать рядом с ложью, а потому не прощает мужу предательства и уходит от него в полную опасности самостоятельную жизнь. А там, за границей благополучия, ее поджидает жестокий враг детей индиго - старичок с глазами цвета льда, приспособивший планету только для себя. Ему не нужны те, кто хочет вернуть на Землю любовь, искренность и доброту.
Город Нефтехимик, в котором происходит действие повести молодого автора Андрея Кузечкина, – собирательный образ всех российских провинциальных городков. После череды трагических событий главный герой – солист рок-группы Роман Менделеев проявляет гражданскую позицию и получает возможность сохранить себя для лучшей жизни.Книга входит в молодежную серию номинантов литературной премии «Дебют».
Французский юноша — и русская девушка…Своеобразная «баллада о любви», осененная тьмой и болью Второй мировой…Два менталитета. Две судьбы.Две жизни, на короткий, слепящий миг слившиеся в одну.Об этом не хочется помнить.ЭТО невозможно забыть!..
Ольга - молодая и внешне преуспевающая женщина. Но никто не подозревает, что она страдает от одиночества и тоски, преследующих ее в огромной, равнодушной столице, и мечтает очутиться в Арктике, которую вспоминает с тоской и ностальгией.Однако сначала ей необходимо найти старинную реликвию одного из северных племен - бесценный тотем атабасков, выточенный из мамонтовой кости. Но где искать пропавшую много лет назад святыню?Поиски тотема приводят Ольгу к Никите Дроздову. Никита буквально с первого взгляда в нее влюбляется.