Отель "Калифорния" - [35]
Когда такси из аэропорта подвезло ее к пансиону, оставив Гарлем где-то на краю мира, напомнивший своими пожарными лестницами Кловердэйл, только в саже и копоти, Настя подумала, что так, наверное, чувствовала себя Шерол. Та самая, с рыжей копной и серыми глазами, с фото родителей в раме с ангелочками, приехавшая в Лос-Анджелес черт знает откуда. Настя чувствовала себя иностранкой в Нью-Йорке, да, вот так же, как прилетев в Вену из Москвы.
Что должно было произойти здесь, она не совсем понимала. Ее должны были куда-то взять, что-то ей дать. В этом гигантском складе коробок, поставленных на попа. В этом монстре, о котором мечтают во всем мире. А он, как муравьед, засасывает, пережевывает и выплевывает двуногих муравьев.
Вот такой вся Америка представлялась еще в Москве. Как и большинству американцев Россия казалась Красной площадью с Василием Блаженным и мавзолеем; с мордастыми дядьками в шапках на нем, приветствующими организованные толпы демонстрантов с флагами и детьми на плечах.
Сабвей, правда, превзошел все ожидания. Не своей клоачностъю, а состоянием в нем. Ощущением себя абсолютно беспомощной. Любое резкое движение стоящего рядом или протанцовывающего мимо черного заставляло съеживаться. (И это после Лос-Хамовска, где ист эЛ.Эй. черный!) И она заметила, что не только ее — люди вообще старались не смотреть друг на друга, в лица, в глаза. Чтобы не нарваться на вопрос: «Эй, ты! Ебаный вайти[102], что уставился?» Косой мужик, которому это рявкнул черный парень в вязаной шапочке, стал оправдываться. А Настя чуть не расплакалась. От обиды, стыда, трусости и беспомощности: «Никто даже не посмеет что-нибудь ответить, сказать что-то против. В морду дать!» Все отворачивались, заворачивались в газеты и воротники.
Но сабвеем она проехала из любопытства. В основном же ходила пешком и радовалась этому естественному человеческому действию, как чему-то новому, необыкновенному. Ходить пешком.
В комнате, отведенной для одежды и манекенщиц, двое уже сидели на полу. В колготках и лифчиках, они обычно заканчивали мэйк-ап к приходу уже загримированной Насти. Они не были дружелюбны, поэтому она и приходила уже накрашенная, дабы избежать лишних сорока минут общения. Она сначала все пыталась понять, почему, что она делает не так?
Потом ей надоело, и она стала называть их в уме старыми вешалками.
У белой Анн кожу, казалось, можно было бы оттянуть на несколько сантиметров со скул, как у йогов. Она штукатурилась, будто пыталась поменять лицо. Ей это удавалось, она была, как в маске, и не шевелила мышцами лица, дабы килограммовый грим не заполнял ее морщины. Черная Гейл дольше всего красила щеки, и они превращались под конец в грязные апельсины. На второй день работы Анн сказала, что Настя очень бледная по сравнению с ними. Настя не сказала, что они, как две престарелые бляди поутру в салуне, а стала красить губы вампирским цветом и делать угольными глаза.
Каждое утро перед показом в комнату приносили поднос с кофе и горячими булочками. Настя обязательно съедала одну-две. Чем вызывала тихое удивление манекенщиц. Будучи и так эфиопски худа, она потеряла три кило в Нью-Йорке. Она экономила и ела раз в день. В очень красивом и дорогом кофи-шопе за углом, напротив Сентрал Парк. Иногда она покупала гамбургер и брала в пансион. Но в комнате три на четыре было тоскливо, и Настя предпочитала ходить по городу голодная. Комната, за которую сама же и платила, пустовала.
Муз вбежала в номер и, расцеловавшись со всеми, Настя едва успела выдохнуть дым сигареты, замахала «Нью-Йорк Таймс». На этот раз Муз Модерн отвели целую страницу.
Статью сопровождали фото. Небольшая Муз и ее мужа-менеджера и две большие фотографии Насти. Обычно снимки с фашион-шоу были с каким-нибудь дефектом — то рука была отрезана, то глаза косили. Эти два были безукоризненными. Будто студийные. Настя посмотрела, нет ли фамилии фотографа, и, не увидев, спросила у Муз.
— Настия, пожалуйста, сначала закончи мою работу, а потом занимайся своими делами, — Муз смотрела снизу вверх своими серыми глазами с фиолетовыми веками, что делало глаза усталыми. Модно было быть измученной.
Настя хотела сказать, что потом у нее не будет времени, что билет не обменять, что у нее нет денег, что для нее это шанс, что… Ожидать участия Муз в Настиной карьере было глупо — у самой Муз она была недоразвита.
Настя отошла к вешалке с одеждой для шоу. К каждой манекенщице была прикреплена толстая негритянка-одевальщица. Они ничего не понимали ни в туалетах, ни в их последовательности, несмотря на то, что платили им пятнадцать долларов в час. Им все время надо было говорить: «Спасибо, лапочка! спасибо, дорогая!» Восторгаться, изумляться и хлопать в ладоши тому, как они все прекрасно не делают. Для Насти это было мучением. «Зачем, зачем все эти притворные любезности, радости телячьи. Прямо без мыла в жопу лезут!» — думала она о двух манекенщицах и вспоминала слова Друга, Джоди, Ричарда: «You have to please people!»[103] Она все пыталась поточнее перевести эту фразу на русский, но всегда у нее получалось «лизать задницу».
