Первый раз ей надели наручники в день похорон Брежнева. И впервые она тогда узнала, чем больше пытаешься высвободиться из них, тем сильнее становится их хватка. Какой-то в них механизм был, сжимающий запястья, так что лучше и не дергаться…
Чудовищно напившись в баре русского ресторана на Сансете, скуластая девушка из Белграда рвалась к рулю своей «заплатанной» — не полностью перекрашенной — машины. «Слава! — кричал ей тоже в доску пьяный русский приятель (Слава, это от Славица). — Ну его в баню, пошли обратно, попросим Милоша нас отвезти…» Эти славяне, они не хотели интегрировать в Америку, становиться американцами. Нет! Они все время перлись в русские, польские, югославские бары, магазины и ресторанчики. Они, может, ненавидели друг друга — Славица так точно этого Милоша, скрипака бледного и польского, терпеть не могла, — но получалось, что и жить они друг без друга не могли. Получалось — дай мне моего любимого врага! Они перлись в этот русский ресторан Мишка — то есть он назывался «Миша», но так как к хозяину серьезно не относились, он там сам так напивался, что засыпал под столом, а днем, на ланч, приходила его жена и находила под столом не только Мишу, но и женские трусы! а вот чьи, Миша не помнил — так вот они в баре у Миши напивались, ругались или обнимались, привлекая ко всем этим славянским страстям и американских своих друзей. Получалось даже наоборот — американцы русели, узнавали нюансы и тайны славянской души.
Лос-Анджелесский бульвар уже был в ночи. Октябрьский ветер теребил макушки пальм и шуршал разноцветными флажками стоянки продажи «Фордов», рядом с Мишкой. А в Москве попы хоронили Брежнева. Похороны транслировали напрямую, в Москве еще было утро. И в Москве было холодно. Арафат в пальто, Индира Ганди в пальто поверх сари, Вилли Брант в пальто… Славица тогда вспомнила похороны Тито. Поезд с его телом везли через всю страну. Вся Югославия была в трауре. И тот же Вилли Брант был на похоронах. Чуть не упал в обморок, его шатнуло, когда он, постояв перед гробом с телом Тито, прощаясь, стал отходить, лицо закрыл руками. Может, вспомнил что-то. А, все они знали друг друга, и не только так, как вот по ТиВи показывают. Всегда забывается, что они тоже люди, всегда этот человеческий фактор забывается. Они там, может, щипали друг друга за бока, а? А когда переводчика рядом не было, так на руках часто объяснялись, и гоготали, небось, над самими собой. Да разве не загогочешь — наша ракета, пиу-пиу! бах! Вилли, так что вы нам ням-ням, а? Может, так Брежнев и говорил…
А американцы за баром у Мишки — там был этот виолончелист Дани, приятель Милоша, вот уже год объясняющийся Славице в любви, еще какой-то тип, похожий на шофера дальнего следования, не дурак поддать, ну, там еще кто-то, неважно — так они были просто потрясены присутствием попов. Как это, мол, так, в атеистической стране, где религия запрещена… «Вы хуже детей! — кричала им Славица. — Вы верите вашей сиаэешной пропаганде, как дети!» Эта американская черта детской наивной доверчивости умиляла, но когда к ней приплюсовывалась такая же по-детски непоколебимая уверенность в своей правоте, это становилось мировым злом, которое миру еще предстояло перенести. А уроки истории… Ну, кто же учил уроки?
Потом Славица стала обнажать грудь. Почему? Ну, видимо, из эпатажа. Из-за четырех — или к тому моменту уже шести? — коньяков, а до этого было пиво и потом вино… И конечно, дабы пригвоздить Мишку к позорному столбу — вот, мол, Мишаня, ты давно хотел меня выебать и вот, я тебе показываю свои груди и все равно ты можешь только на них глазеть, а попробуешь прикоснуться, получишь в морду и так далее и тому подобное, видимо. В общем, любимый мой враг, получи поцелуй Иуды.
Русский ее приятель Володька — пианист, круто сидящий на входящем тогда в моду крэке[1], а когда не было, то на водке — сыграл «Тамо далеко». Это как для армян, если они присутствовали, всегда исполняли «Царикне» или «Гарум-гарум гарунэ», или «Ой серум-серум…» — деревенские песни, в общем-то. Ой, для русских всегда играли «Калинку-малинку». Собственно, Славица ничего против «Тамо далеко» не имела, только уж так она была заигранна… «Шано душо» была красивой песней-танцем, а Володька все никак не мог выучить… Что-то от «Сиртаки» было в этом танце, в медленной его части. Опьяненное какое-то самозабвение.
Они вышли из ресторана и Славица, полная уверенности пьяного человека, потащила Володьку к своей машине: «Я тебя подвезу! Что ты, не волнуйся! Пошли!» Ну, они дошли кое-как до ее машины и сели. На газон у какого-то дома. Покурить. Володька все плевался и качал головой: «Надо же, помер Брежнев… Уже казалось, что он навечно, что так всегда он и будет, и поэтому даже уже и не думалось, а что будет после него. Так всегда и будет, думалось… А теперь кто будет, что будет?» Потом они все-таки уселись в машину, и Славица с горем пополам попала ключом в зажигание, конечно же, перекрутив ключ, скрежет и всякие кошмарные звуки раздались. И тут же к ним приплюсовался коротенький, но вполне ясный вой полицейской сирены.
