Мигнувшее несколько раз табло «Return to your seat»[1] не гасло. В дверь туалета застучали, и Насте пришлось вернуться к соседке-англичанке. Та, кивнув в сторону иллюминатора — «Лос-Анджелес», — затянула ремень на месте, где должен был быть живот: «Посадка, Настия». Настя взглянула за иллюминатор вниз. Под ними проплывали зеленые и голубые пятна, покрытые клочьями желтоватого дыма. «Smog», — не унималась «гид»-англичанка. Весь полет она терроризировала Настю расспросами — и действительно ли она русская, и правда ли, что к мужу, и как замечательно, что к мужу…
Ничего замечательного сама Настя в этом не находила — «не видеть человека год, до этого прожить с ним семь месяцев, забыть даже, какого он роста…»
«Добро пожаловать в Лос-Анджелес», — объявил голос стюардессы и посоветовал оставаться на местах до полной остановки самолета. Никто не последовал совету. Тощая англичанка обнажила десны в улыбке, доставая с полки косметический саквояж: «Сейчас, сейчас вы увидите своего мужа!» Американцы с сумками-ранцами медленно, но энергично продвигались к выходам.
«Муж» — Настя вспомнила далекую московскую квартиру, где она танцевала с тогда еще не мужем. Он повалил ее на диван и пытался просунуть руку в ее трусы. Она выворачивалась и говорила, что ей нельзя, что у нее месячные. «Муж» усмехнулся и потребовал: «Покажи».
Она шла последней по «кишке», покрытой зеленым ковром, соединяющей самолет со зданием аэропорта. В узкой юбке, в черных чулках со швом. Впереди шли задастые американцы в шортах и кедах. В римском аэропорту, где объявления о задержании отбытия или прибытия самолетов дробили песню «Аривидерчи Рома» на много маленьких «чао», сумасшедшие итальянцы успевали продемонстрировать последние модели.
Настя обрадовалась, увидев первым не мужа. Друга. Так она всегда его называла — Друг. Муж прибежал из другого конца зала встречающих с огромным веником цветов. В аэропорту не обязательно было целоваться в губы.
Домой они поехали на большущем «корабле»-«Олдсмобиле» Друга. Настя все ждала, когда же они въедут в город с широкими тротуарами, где у подножий небоскребов будут сновать деловые американцы. Но пронесясь по freeway[2] среди таких же «кораблей», они поехали по тихим тенистым улочкам. На ухоженных газонах перед двухэтажными домиками росла раскидистая ель или плакучая березка, в асфальтированных проездах стоял лакированный автомобиль.
«Hancock Park», — сказал муж и, добавив «очень дорогой район», выехал из открыточного местечка на виляющую, как хвост дворняги, улицу, выжженную солнцем. Пролавировав меж автомобилей, стоящих по обе стороны впритык друг к другу, Настин муж остановился у одного из домиков. Не обращая внимания на ее сопротивление, муж внес Настю в левую часть дома на руках. Друг вошел следом с двумя Настиными чемоданами.
Квартира была обставлена мебелью, купленной на барахолках, застелена бельем, взятым в еврейской организации, помогающей эмигрантам. Муж повел Настю в ванную и показал на снимающийся душ — «Так тебе удобней будет мыться». Он имел в виду мыться после секса с ним.
Праздничный ужин состоял из курицы, зажаренной в духовке, и шампанского «Андрэ» с неоторванной ценой: доллар ноль девять.
На третий день своего пребывания в Лос-Хамовске — так назвал Лос-Анджелес Друг — Настя перестала спрашивать: «А где же город? Что это за город?» Мужа ее теперь почему-то звали, как персонажа из soap-opera[3] — Арчи.
На третий день Арчи повел ее в «музей». Находился он на углу Вайн и Мелроуз-авеню. Совсем недалеко от части дуплекса, снимающегося Арчи, рядом со знаменитыми воротами в Парамаунт Студио. Но в «музей» поехали на спортивном «Фиате-128» convertible[4]. В Лос-Хамовске пешком ходили только сумасшедшие. Арчи не подозревал, что Настя «сумасшедшая», сама же она еще побаивалась мужа.
«Музей» назывался «Надежный Путь»[5].
Арчи провел Настю через раздвинувшиеся перед ними стеклянные двери и сам развел руки в стороны. Усы у него при этом шевельнулись. В «Надежном Пути» было прохладно, как в Музее палеонтологии.
Муж повел Настю по аллее, над которой висел указатель «Фрукты». Деревянные зеленые контейнеры были завалены маленькими дыньками, грейпфрутами, еще какими-то незнакомыми ей шарами. Был конец декабря.
— Зайчик, ты посмотри, какие помидоры! А это манго, зайчик!
Работник «музея» опрыскивал экспонаты водой из шланга. Настя подумала, что за одного «зайчика» Арчи заслуживает расстрела, и подписала приговор. На будущее. Она вспомнила, как в Москве Арчи подъедал с ее тарелки и говорил: «Я блокадный ребенок!» Но в Москве у него уже было все! «Выкуривай сигарету до конца. Это же фирменные!» Глядя на горящие, округленные глаза-вишенки Арчи, Настя поняла, что он обрел свой земной рай.
Не увидев на Настиной рожице восторга от фруктов, Арчи решился на соблазн. Он подвел ее к ряду с дамскими принадлежностями. В «Надежном Пути» все было продумано — вдруг вспотела, вдруг ноги волосатые. У Насти не были волосатыми, но все должны были быть с бритыми. Об этом по его раз в день сообщали по TV девицы, обернутые в полотенца. Еще они нюхали друг у друга подмышки и обменивались tampex под названием «Свобода».
