ОМЭ - [28]

Любасов похмыкал, как обычно, когда сомневался:

— Сам же ты, Федя, предупреждал насчет хитрости Юрченко. Не его ли рук весь этот фокус-покус, не играет ли он с нами в кошки-мышки?

— Думаю, что играет. — Губанов тяжело вздохнул. — Только другого выхода у нас пока нет.

— В горы надо уйти, к партизанам, — высказал свое мнение Трусов. — Душа закипает, как только вспомню, что завтра погоны с кокардой нацепят!

У Ланщакова был тоже свой план:

— Лодку достать, лодку!.. Выбраться, пока темно, по бережку за город, к рыбакам...

Губанов ответил сразу обоим:

— За город не выбраться — напоремся на патрули, сегодня их больше, чем всегда, неужели не понимаете... Ведь контрразведчики, скорее всего, рассчитывают, что мы поторопимся бежать. Даже если проберемся к рыбакам, подведем безвинных людей, деникинцы расправятся и с ними... Согласен с Трусовым — в горы надо уйти, но из казармы, когда установим связь с местными подпольщиками.

И снова засомневался Любасов:

— Не упустим ли время? Не пришлось бы пальцы кусать и ногти грызть.

Моряки задумались.

— Нельзя ни упустить, ни поспешить раньше, чем следует, — убеждающе продолжал Губанов. — Завтра явимся к воинскому начальнику и вроде оправдаем его доверие. А сейчас давайте- ка отдохнем по-человечески. Утро вечера мудренее.

Это была непоправимая, что выяснилось на третий день, ошибка...

Под вечер в казарму запасного батальона, где находились Губанов и его товарищи — скорее на положении арестантов, чем солдат, — ворвался, потрясая наганом, Газарбеков. Следом за ним, уже с порога наводя винтовки на моряков, щелкая затворами, ввалились другие деникинцы из карательного отряда контрразведки.

— Ну-ка, господин большевик!.. — Отыскав Губанова среди встревоженных солдат-запасников, контрразведчик повел наганом в сторону двери. — Выходи!

Исступленный взгляд Газарбекова предвещал необычное.

Успев пожать руки товарищам, подгоняемый прикладами карателей, Губанов шагнул за порог казармы, а через двадцать минут, по-прежнему подгоняемый прикладами, поднялся по трапу на пароход, при виде которого еще издали, у входа в порт, сердце его замерло и вдруг бешено заколотилось, как при первой встрече с Газарбековым.

Все здесь было знакомо, когда-то радовало, а теперь встретило, окружило, на какие-то мгновения захлестнуло, будто петля-удавка горло, безнадежной, беспросветной неизвестностью. За ней, сквозь сырые сумерки ненастного февральского вечера над пароходом, сквозь полумрак узкого коридора, в конце которого тускло желтел прямоугольник распахнутой двери, путь обрывался в бесконечную черную пустоту...

Испытанным приемом, изо всех сил упершись кулаками в спину пленника, Газарбеков вытолкнул его на середину салона, под ослепительный свет люстры, к портрету президента Крюгера, и Губанов очутился перед столом, за которым сидели рядом начальник контрразведки и все тот же — с ледяными глазами — багроволицый советник в штатском.

— Осторожнее, поручик, — лениво порекомендовал Юрченко. — Не вышибите из него дух прежде срока. Потерпите, никуда не уйдет. Приглашайте компанию, как условились, не перепутайте очередь.

Газарбеков оскалил зубы:

— По нотам сыграем, господин ротмистр!..

И скрылся за дверью.

— Станьте поближе, вот сюда. — Начальник контрразведки небрежно осмотрел переодетого в солдатскую форму Губанова, насмешливо заключил: — За денщика сойдете. Похожи.

Тот, уже не таясь, зная, что разговор между ними последний, ответил, как плюнул в колючие глаза врага:

— А вы не только похожи... Сбоку не хозяин ли ваш?

Багроволицый сосед ротмистра процедил, акцентируя:

— Кажется, матрос Константинов начинает разговаривать на языке Федьи Губанова.

Мертвенно-бледное, обескровленное лицо Юрченко посерело.

— Скоро сквитаемся, господин бензинщик!.. — Забарабанив пальцами обеих рук по столу, он овладел собой. — Для полной ясности я познакомлю тебя кое с кем. Не отопрешься.

Губанов спокойно произнес:

— Догадываюсь, кому быть иудой...

Не дрогнул, когда начальник контрразведки показал в угол салона, где валялся брезентовый чехол с привязанными к нему чугунными колосниками, снятый с трюмного люка.

— Видишь?

— Вижу. Кого-то хоронить собираетесь. По морскому обычаю, с колосниками, — хладнокровно, вроде не поняв угрозы, проговорил Губанов.

— Тебя! Понимаешь: тебя! — издевательски любезно разъяснил Юрченко и впился колючими глазами в лицо пленника. — Если не согласишься быть полезным. Живьем, слышишь, бензинщик?!

Не произнеся ни слова, замолчав с этого момента навсегда, Губанов снял солдатскую фуражку, вырвал из нее и положил на стол перед начальником контрразведки деникинскую эмблему-кокарду, снова надел фуражку. Затем сорвал погоны и бросил их рядом с кокардой.

— Так, так!.. — почти прошипел ротмистр и сдавленным от ярости голосом выкрикнул: — Господин Шлун!

В дверном проеме возник, словно вынырнув из-под палубы, все такой же, каким был много лет, надменный и тщедушный карлик, похожий на злого гнома. С минуту он молча присматривался, прежде чем опознать в изможденном солдате ненавистного ему человека. Ненавистного с давних дней совместной службы на этом самом пароходе, в салоне которого сейчас встретились они. Вдвойне ненавистного, потому что Губанов стоял перед ним с таким же видом простодушного превосходства, с каким всегда побеждал в спорах и столкновениях за столом этого самого салона, защищая матросов и кочегаров. Втройне ненавистного за то, что Шлун был обязан ему жизнью... Подлой, пакостной натуре Шлуна было вовсе не ведомо хотя бы чувство простой благодарности к Губанову, спасшему его от заслуженной кары. Спасшему на борту этого самого «Президента Крюгера», в марте семнадцатого года, на двенадцатифутовом рейде, когда матросы, доведенные издевательствами штурмана до крайности, готовились выбросить его за борт, как только узнали о свержении царизма... Шлун запомнил не это. В злой памяти его сохранились лишь слова, с какими обратился к матросам тогдашний механик, объясняя холуйское хамство штурмана, и за какие Шлун навсегда возненавидел Губанова..