Одинокое письмо - [5]

Вечером к нам пришли гости. У Анфисьи Степановны был день рождения. Она носила на стол пироги, рыбники, стаканы. Все мне были знакомы еще по тому моему приезду. Хозяйка подавала, угощала, но сама старалась не пить.

— Я никакая пьяница, чтобы эстолько пить.

— Вера тоже никакая пьяница, а выпила, — ставили меня в пример.

— Я в Ленинград собираюсь, — говорит хозяйка.

Племянник ее оживился: «В Исаковский собор заберешься, люди оттуда, как мушинки».

Все складывалось, слаживалось, становилось все шумнее, жарче, веселее, и вот уже все поют старинные поморские песни. Слов сразу не разобрать, но они угадываются.

Хозяйка угощает соседку по столу — старуху ее лет.

Вот на дороге перед окнами встретились и остановились, о чем-то разговаривая, две женщины.

— Ишь, жоночки у нас стоят, руки на зади, какеи они вопросы решают? — начала Анфисья Степановна.

— Что они мужевьям помогут? — подхватила гостья. — Что он ей мало налил? Так она по коробочке смерит, чтоб поровну.

Я заметила, как ревниво следят старухи за теми, кто работает теперь, как не могут они смотреть на отдых, не прощают молодым своей нелегкой жизни.

— Теперь не хитро. Вот мы, бывало, хлеб добывали, — продолжает Анфисья Степановна. — Мы бедно жили. Мать у меня из Сумпосада, отец рыбак. Женился на нас. Нарожались трое ребят. Жили-были мы. Потом сгорел у нас дом. Помню, перед пожаром мы спали маленьки на полу. Пришла курица из подполья, исклевала нас в кровь. Мы ревили. А это хозяйка домова курицей обернулась.

Отец шел через реку в распуту да утонул, в полынью пьяный зашел. Осталось у нас в котле муки фунта три, да после пожару ни чашки ни ложки, мать ходила горевала да нас ростила. Гриша ревит: «Дай хоть кусочек-то!» Я и говорю: «Пойду-ка я в няньки», — а мне годов пятнадцать. А мама говорит: «Пойди, Фиса, в Сороку (теперь там Беломорско-город), рыбы снеси да ягод сухих и сама прокормишься».

Она задергивает занавеску, ставит на прежнее место жестянку с геранью и оборачивается к гостям.

— Мы пошли со старухой, до Сумы дошли, а этта старуха говорит: «Я больше идти не могу, ты как хочешь, а я здесь просить буду». Истощала она.

У меня тетка была в Суме.

— Мы, — тетка говорит, — за дровамы пойдем и тебя до половины и провадим.

Проводили они меня до Бирмы. Я туда пришла. А там часов нету, тараканов полно. Я поспала-поспала да думаю — огни утренни.

И пошла. Тридцать верст надь идти.

И весь мох уже прошла. Мне нюхчаны-то навстречу попали. Ехали на санях с извозом. Оны пожалели: «Ты куды, девка, пошла. Ведь теперь двенадцать часов ночи. Метель пойдет, тебя занесет, да ты и не дойдешь, воротись с нами!»

А я думаю: «Как ворочусь? У меня хлеба ни кусочка».

— Садись, Марья, коли пришла, — перебивает себя Анфисья Степановна, указывая соседке с ребенком на руках на лавку. Та садится, спускает ребенка на пол. Она еще молода, с провалившимися, будто срезанными щеками, надвинутый на жесткие скулы платок подчеркивает необыкновенно темнеющие глубиной щеки. Девочка поползла по комнате, находя что-то между половиц, развлекаясь неровностями пола.

— Думаю: что будет, то и будет. Как дошла до половины: андели!

Мне-ка зачудится что!

Собаки залаяли, невёсты как будто плачут, что-то мне повередилось, мне, наверно, в головы что сделалось или черт показался.

А я все иду, молитву не могу творить — так испугалась. Мне-ка теперь смёрточка. Потом вышел человек, или черт какой, или военный — тогда военных было много, — высокой, светлы банты, ружье на плечи.

— Куды, девка, пошла!

Я молчу. А мне мать говорила, не надо отвечать, ни оглядываться! Стоял он стоял, ему надоело, он мне дорогу перешел. Волосы у меня отделились, тут я и пала.

Едет сухонский мужик: «Андель! Девка на дороге лежит». Подобрал меня, отходили. Кабы не поехал мужик, я замерзла бы.

Стала я в няньках жить, потом в кухарках, потом в горничных.

Было бы теперешне время, я по людям бы не пошла.

Бывало, я с хозяйским сыном заиграла. — (Молодые, племянник с женой, переглядываются. Он подливает ей вина. Она смущенно закрывает ладонью стакан, отодвигает его.)

— Я была не то что красива, но заводна. Не все хозяйке книги читать, надо и погулять.

— Мы, — говорят, — тебя из горничных откажем.

А я говорю: «За ваш кусок да за вашу лапотину стирать не буду, у меня молодость». Ушла я от них, а тогда какой-то переворот был, только-только власть переменилась.

Потом на Мурман я завербовалась, рыбачила в Териберке. Замуж вышла.

Хороший у меня был мужик!

На гостьбу придем — просит: попой, Фиса, да попляши!

В войну в дом бомба попала, мужик с войны не пришел, воротилась я в Колежму.

Да вот под старость читать по славянским книгам стала.

Вдруг она оборачивется ко мне:

— А спой-ко ты, Верушка, про Ваньку, что давеча пела, вот бедный-то Ванька. Андель! Автобус-то новенький да за гривенник?

Назавтра я уезжала из Колежмы.

Грузовик до станции Сумпосад уходил рано утром.

Гридино

Я лечу в гидросамолете над морем. С удивлением смотрю, как на воде в разных местах вспыхивают под солнцем льдинки.

Приглядевшись, начинаю понимать, что это пена у невидимых сверху камней.

В открытую дверь кабины вижу скучную спину штурмана, листающего журнал, по-моему «Смену», жирный заголовок «Какая она, любовь?» привлекает его внимание, он читает статью.