Одинокое письмо - [3]

Мне показалось, что она рада, что не одна сегодня. Мы долго ждали, когда пронесет, пугались, когда было совсем над домом.

Стало стихать.

Она успокоилась, начала рассказывать, что случалось от грозы в их деревне, но ее продолжало пугать отсутствие дождя.

Потом она ушла к себе, легла. Я уже засыпала, когда она вдруг сказала:

— Я тебе сказку скажу, такой ты не знаешь, и по радио ее не говорят. Это наша поморская сказка.

Она снова пришла, села на кровать и начала:

Жили были старик со старухой

У самого синего моря,

Старик ловил нёводом рыбу,

Старуха пряла свою пряжу...

Рассказывала она в том же ритме, да только многое изменила, и получалось, что все это про них.

А надо сказать, что бабы у них зимой пряли не какое-нибудь полотно, а сетку-«дель», из которой любую снасть сошьешь: невода, «тайники» на семгу, мережи под лед спускать за навагой, на селедку переметы-«жаберки».

Она рассказала всю сказку, и я подумала, что с этого исконного русского поселения дошла она до Пушкина.

Не с Черного же и не с Балтийского, а именно отсюда, с Белого моря.

В понедельник ни одна моторка в море не вышла. Во вторник везти меня по всем тоням на Мяг-острове взялся Гринька.

Его приятель, у которого была моторка, уехал в Беломорск, и мы поехали в карбасе. Взяли запасов на неделю, на складе он отыскал парус, я села на весла, которые оказались неожиданно легкими, он за кормовое весло, и вышли в губу, образованную рекой, впадающей в море.

Берега раздвинулись. Мы шли открытым морем.

Мне хотелось побывать во всех рыбацких станах, и нам, таким образом, предстояло обогнуть Мяг-остров.

Глубина в Онежской губе небольшая, низкие берега изрезаны, в тихие дни многочисленные острова «подводит», то есть края их отделяются от воды и как бы висят в воздухе, иногда и весь остров парит над горизонтом, а под ним шевелится что-то белое — по-видимому, прибой.

Так было и теперь. Только сегодня все было по-особенному размыто и нежно, хотя подул крепкий ветер.

— С горы задышало, — обрадовался Гринька и поставил парус.

Парус натянуло, и нас понесло.

Я бросила весла, перебралась в нос, здесь заметно качало.

Иногда Гринька привставал, напряженно вглядывался вперед, что-то кричал мне, снова успокаивался.

Он показал мне на Мяг-остров; самый большой здесь остров, около 20 км в длину, пока ничем не выделялся среди других, прозрачно парящих над морем, и материковых носов, края которых отрывались и выглядели издали как большой камень рядом с длинной полосой суши.

На пустынном берегу показалось несколько строений, тесно стоящих друг к другу.

Пока мы шли мимо них, они перестраивались, группировались по-новому: то открывался небольшой амбар, то какой-то дом, потом стало видно все становище, расположенное на плоской скале, причал, склады и большой камень между десятком строений, похожий на свинью, правда, выше домов.

Мне говорили, что летом, когда море «цветет», рыбу в Онежской губе не ловят. Сейчас на этом становище, ближнем к деревне, добывают и сушат водоросли, здесь их принимают и отвозят на заводы в Соловки и на остров Жижмуй.

Весной сюда на склад привозят сельдь и треску, которую ловят по всем тоням, зимой — добытую из-подо льда навагу.

Избы снова перестроились, различалось только их беспорядочное нагромождение.

Скоро все скрылось, открывались новые острова. Ветер чуть менялся, но оставался попутным.

Часа через три мы бросили якорь у Красной Щельи — первого становища на Мяг-острове.

По дороге к избе, стоящей метрах в двухстах от берега, в траве, я увидела окровавленные ребра и усатую голову тюленя.

Мы подошли к избе.

На большом камне у костра сидели рыбаки, в ведре у них что-то кипело.

— Тюлень часов пять загорал на солнце на камне, вода ушла, а он проспал, — рассказывает бригадир, снимая ведро с огня, — отведайте нашего жаркого из тюленьей печени.

Мы вошли в избу.

Большой стол у окна, уставленный кружками, мисками, мешочками с сахаром, в полутьме — нары вдоль стен, в углу на нарах хлебные корки (их здесь никогда не выбрасывают, бывает, что приходится неделями сидеть на острове из-за шторма), на подоконнике пачки последних газет.

Картофель и печень, тушенные на тюленьем жиру, были отменны.

После чая все засобирались куда-то.

— Мы здесь на прорыве, — объяснил бригадир, — надо помочь с сеном.

— Пойдем с ними грести? — спросила я Гриньку.

— Я уж косить буду.

Лугов, как у нас, в средней полосе, здесь нет. Только небольшие поляны в лесу, которые называются «тереба», и вот такие «пожни», то есть небольшие сенокосные участки у моря, часто заросшие густой осокой.

Я сгребала траву, скошенную утром, они косили дальше.

На обнажавшейся из-под сохнувшей травы земле часто виден был свежий лосиный помет. Огребая сено у большого камня, я увидела двух мертвых гадюк, оказалось, что их убили сегодня утром.

День был яркий, ветер с моря отгонял комаров.

Поправляя платок, я оглянулась и увидела, что все сидят под стогом, позвали и меня: «Отдохни, девка». Вся трава была скошена.

Вечером мы с Гринькой собрались ехать дальше, но бригадир сказал: «Вам сейчас никуда не уехать, ветер-то встрету. Придется ночевать».

— Сколько тебе, Григорий, лет? — спросил кто-то у Гриньки.