Одинокое письмо - [4]

— Восемнадцатый.

— Дак ты уже мужик заводишься. Во солдаты скоро пойдешь.

— Ну, — отвечал Гринька, листая «Крокодил».

— Ружье у тебя, Григорий, в карбасе? А медведь придет, тюлень-то лежит на берегу, он почует.

Я зашевелилась, оторвалась от тетрадки: «Беги, Гринька, за ружьем!»

— Люди есть, так медведь не подойдет, — ленится Гринька.

— Если только ночью на цыпочках придет, тюленя утащит, а шкуру со стены сдерет, — смеется кто-то.

— В Подбелужье белугу утащил, — оживился Гринька, откладывая «Крокодил». — Мы с Колькой пошли — нет белуги, утащил да зарыл, Ванька пошел по следу, говорит потом: «Он катается по земле, чтоб плотнее зарыть».

— Вот скотинка, — шутит один из рыбаков, укладываясь спать, — всю зиму лежит, нам бы так. Только покурить да снова спать.

— Пейте чай да закругляйтесь писать, — говорит мне бригадир, — а вы наговорили девке страхов на сон дремущий.

Он смотрит в окно: «Только бы дождик не пал завтра, нам работать».

Я смотрю на темнеющий берег, туда, где лежит мертвый тюлень, и как же мне хочется, чтоб он пришел, озираясь, склонился, потащил мертвечину.

Камни обнажились по отливу, отражаются на заблестевшем морском дне. Вода уходит все дальше.

Спят рыбаки.

А он все не шел. Я легла на постеленные для меня одеяла и, не дождавшись медведя, заснула.

Проснулась от громкого голоса бригадира: «Ветер, Гриша, пока никакой не дует. Но обещается летний, оттуда припахивает».

— Вставай, Вера, ветерок заводится, хорошо! — говорит Гринька, заметив, что я проснулась. — Сейчас поедем.

Непросохшую шкуру отодрали от стены и подарили мне на прощанье.

Мы плыли весь день, проходили и мимо избушек, но карбаса около них не были оставлены, и мы шли дальше. Ветер пришелся встречный, грести было трудней.

Теперь на веслах сидел Гринька. Сейчас мы шли к северо-востоку, берегами Мяг-острова, обращенными в открытое море. Здесь было иначе, чем в мелководье у Краснощелья.

Острова здесь стояли круче, сосны по берегам жестче искривлены ветрами, берега так сильно не обнажаются при отливах.

Прошли скалу «Разбойник», около нее всегда прибой.

Лето стояло сухое. На гористых островах горели леса.

К вечеру мы пришли к тоне Лениградке, стоящей на берегу небольшой глубокой бухты.

Был тот час вечера, когда вода необъяснимо застывает, подводные камни, обросшие желтовато-зеленым, блестят со дна, и кажется, что ты где-то на озере, так не по-морскому спокойна поверхность, но только какая-то звонкость, какой-то необъяснимый оттенок соленой воды, который всегда узнаешь и ни с чем не спутаешь, тревожно напоминали о море.

На середине бухты в разных местах застыли карбаса с приспущенными парусами, в каждом из них чернели фигуры людей.

На берегу было тихо и пусто.

Все были в море.

Я вошла в избу и заснула в чьей-то постели: оленья шкура, красная подушка, одеяло.

Когда я проснулась, все уже приехали и теперь разгружали карбаса, полные бурой жесткой водорослью-анфельсией, или, как здесь ее называют, «турой».

Один за другим, склоняя голову у притолоки, в избу вваливаются довольные рыбаки.

— Тихая погода, — объясняют мне, — вода светло и тихо стоит, а на волны плохо работать, воду мутит, и не видать туры. Найдешь корту — камень подводный, — вниз смотришь, драгой от корней отдираешь, на одном месте не стоишь, а по корте движение делаешь взад и вперед.

Кто-то смеется: «Так что с этим жемчугом много дела!»

Я спрашиваю, почему тоня называется Ленинградка. Тоня Подбелужье — понятно, туда белухи заходят, мне об этом говорили, Краснощелье — стоит у Красной Щельи — красноватой скалы, а вот почему Ленинградка, уж не в честь ли меня?

Мне объяснили, что в 1934 году здесь были ленинградцы, которые «первые открыли туру драгать», а раньше водоросли на Белом море не добывали. Раньше рыбаки ходили на Мурман, там весь народ был, а теперь ехать далеко не надо, и здесь заработок хороший.

Напившись чаю, мы поехали дальше. Был одиннадцатый час ночи. Узкая полоса зари стояла над морем.

Ближние острова густо чернели, дальние были по-дневному размыты.

Маяк мигал на невидимом острове.

У берегов совсем стемнело, но Гринька уверенно правил. В корме нестерпимо воняла шкура.

Глубокой ночью мы пристали в Островке, переночевали там, а утром вместе с рыбаками, которые как раз возвращались, поплыли домой. Наш карбас они прицепили к своей моторке, и мы быстро пошли к Колежме. Нужно было торопиться. Сегодня день рождения Анфисьи Степановны. Об этом я знала еще в Ленинграде и специально заехала сначала в Колежму.

Напротив Оленицы показалась деревня Юково, где я была несколько лет назад.

Мы проехали тоню Жемчужную, на ней явно были рыбаки, но Гринька, пригревшись, спал на парусе, нас так славно тащили в деревню, что эта последняя на острове населенная изба осталась у меня на совести. — Там так же косят или добывают туру, — утешала я себя, но сама знала, как непохожи не только одна рыбацкая деревня на другую, но даже и стоящие рядом тони.

Наконец показалась деревня. Мы вошли в реку и подошли к складам.

Анфисьи Степановны дома не было, дверь она приперла палкой.

Я сняла сырые сапоги, прошлась босиком по полу, поискала в печи — холодная картошка, рыба, сухой опрокинутый самовар на столе, ушла в свою комнату и заснула.