Одинокое письмо - [2]

Пятнадцатилетняя девчонка идет мне навстречу, опустив глаза, поравнявшись со мной, здоровается шепотом и облегченно ускоряет шаги.

Как живется тебе здесь, милая Тося, Нюра или Шурочка, уедешь ли ты отсюда или останешься в деревне, пойдешь рыбачить на тоне, готовить на бригаду, приезжать по субботам домой, мыться в бане, а вечером, подрагивая непривычно голыми ногами без сапог и шаровар, ты пойдешь в клуб, где парни толкутся у бильярда, топочут отогнутыми бахилами, о чем-то договариваются в сенях...

У магазина стоят женщины, сегодня суббота, приезжают домой с моря мужики, разговоры о том, кто сколько зарыбачил, сколько выпито будет, кто уже вернулся, кто остается на Мяг-острове и на следующую неделю.

В магазин привезли помидоры.

— Мы не природны к этому, — смеются бабы и покупают.

Расталкивая женщин, к прилавку протискивается парень, видно, что он уже выпил, глаза его блестят, он счастлив, бабы беззлобно расступаются.

— Теперь мужики зарабатывают. Им и на вино хватает, и семью кормят.

— Этта тура заработок хороший дает.

Парень, запихивая бутылку в карман штанов, привычно бормочет: «Рыбку стране, деньги жене, а сам становися носом к волне».

Я иду дальше по деревне, вытянутой вдоль реки. Уже видно, как река, разлившись, теряется в море, и здесь, в конце деревни у глухих амбаров на сваях покачиваются тяжелые карбаса. Сейчас прилив. По прибылой воде одна за другой к высокому бревенчатому причалу подходят моторки — возвращаются бригады, рыбаки выгружают тюки водорослей, носят из лодок на склад закопченные чайники, корзины, сети, паруса, одеяла, оранжевую спецодежду. В понедельник я поплыву с ними на какую-нибудь тоню. Я еще не знаю куда: на мягостровские тони — Подбелужье, Краснощелье, Оленицу, Островок, Жемчужную — или материковые.

А сейчас возвращаюсь к своей хозяйке.

Анфисья Степановна живет одна. Когда в Колежме умирали — без нее не обходилось. А тонуло, вешалось, упивалось до смерти в деревне много народу.

Она читала над покойниками, служила на кладбище, которое находилось в лесу за рекой.

Некрашеные кресты выше человеческого роста мешались с деревьями, неогороженные могилы сливались с брусничным кочкарником. На свежих могилах оставляли съестное, пустые бутылки. Если женщины возвращались из лесу с ягодами, то отсыпали долю умершему.

По утрам Анфисья Степановна сосредоточенно собиралась: надевала поверх обыденного коричневое сатиновое платье, повязывала темный платок, брала кадило, требник и уходила на весь день.

Приходила домой сытая, веселая. Вынимала из узелка рыбники, шаньги, мелочь. Наставляла самовар в сенях, звала курицу со двора.

— Белушка, Белушка! — пятилась старуха с крыльца в сени, с сеней на кухню, с кухни в горницу и загоняла единственную курицу в холодную боковушку.

— Опять склала под полом! — жалуется она, пододвигая ко мне тарелку с бубликами, белым хлебом, пирогами. — Пей чай, Верушка, да вались на кровать, завтра дорога какая предстоит.

— Тёта Фиса, расскажите, как вы с почтой весь Летний берег исходили.

— А я на ногу легка была. До Заяцкого двадцать восемь верст и обратно — считай, сколько в день выходило. К рыбакам на тони не заходила, напромах ходила, и осенью по ночам — реки черные, воды темные.

В Христоську ночь собралась как-то, а погодушка потянула. Не видно в глазу! Дорогу занесло. А почту матеру дали.

Как сяду на забой — спать тошнехонько. Пошла на берег. А сама мокрехонька и голоднехонька. Видится мне карбас и народ, а ничего нет. Все спиной шла, а как повернусь, меня назад несет. Мне-ка теперь смёрточка!

Вдруг обернулась — вокруг три мужика:

— Бабушка, ты жива еще?

— Ой, жива.

Меня под руки взяли и ведут. А спать-то охота. Так волоком и довели.

Обошлась да пролежалася, а легко бы смерть пришла.

Прокатилися людные годочки! А бывало, по морозу босиком ходила, только пальцы краснели. Ладно, девка, спи, наговорила тебе на сон дремущий.

Заходит соседка, хозяйка ее угощает. Гостья пьет чай, осторожно берет с тарелки пирог с морошкой, надламывает его, половину кладет обратно.

Иногда среди быстрого разговора они задумываются и застывают, засмотревшись в окно на глухие стены домов, на сороку у изгороди, на потемневшие зароды в каждом дворе, на почтовую дорогу со свежими следами конских копыт — проехали верхом за почтой.

— Ишь, — бормочет соседка, глядя в окно, — наскопилось на небеси.

— Андели! Как припало! Сегодня Маковей, до Успенья две недели, экая дождина да мокреть, — вздыхает Анфисья Степановна.

Темнело. Я тоже глядела в окно, я почему-то вдруг подумала, как ей спится осенними ночами, как же одиноко ей иногда бывает, особенно поздней осенью, когда она просыпается — в окна видно, как бегут тучи, а рассвет все не наступает, и не дают заснуть старушечьи думы не о повседневном, и не отпускает смертная тоска.

Как-то, еще в прошлый свой приезд в Колежму, я проснулась от грозы. Ночи тогда стояли светлые, вспыхивало ярко и часто. Как шумит море — слышно не было, деревня стоит по реке километрах в двух от устья, но накат, должно быть, был большой: пала моряна.

Гроза усиливалась, но дождя не было.

Хозяйка тоже не спала, слышно было, как она ворочалась беспокойно, потом встала, что-то тихо бормоча, пришла ко мне в комнату, крестясь при каждом ударе грома, задернула занавески на окнах, завесила передником зеркало, закрыла тряпками никелированные части кровати. Увидев, что я не сплю, она заговорила громче, и я поняла, что она молится.