Обязательные ритуалы Марен Грипе - [8]

Все это Якоб принял к сведению, и уже на следующий день он ел, как обычно, за кухонным столом и работал почти как прежде.

— Не можешь забыть? Я имею в виду то, что сделала Марен? Не можешь забыть хоть на часок? Ну хоть на минутку, — попросила Сюннива, увидев зятя у лодки.

— А я и не думал о ней — ни минуту, ни две. Для меня работа важнее всего, — сказал Якоб.

— Молодец, значит, ты выстоишь.

Она покачивала деревянным башмаком на ноге, и представляла себе, будто это рыболовная сеть, которую она решила купить, повернулась так, чтобы Якоб видел ее в профиль, и он невольно оказался настолько близко к ней, что не мог не заметить смешливых морщинок в уголках ее губ.

Он снова слышал тяжелые удары кувалд по тросу, вдыхал воздух, наполненный крепкими запахами пеньки, смолы и табака, слышал, как скрипел канат на рельсах в мастерской, слышал смех рабочих и голос Сюннивы, которая вдруг сказала: «Все просто. Все очень даже просто. Прошу извинить за выражение, но так оно и есть. Получается на самом деле, что мы определяем события. Женщины. Все знают, что так оно и есть, только почему-то молчат. Но приходит день, наступает час, когда мы должны сделать выбор. Иногда решение принимается медленно, даже очень, а иногда так быстро, словно искра вспыхнула, но все равно это мы решили, кажется, я знаю, что случилось с Марен. Знаю, что все произошло очень быстро. А, может, еще и неожиданно. Но не сомневаюсь, что она сама этого хотела. Понимаешь, хотела!»

Для Якоба, не желавшего именно теперь ничего слышать кроме звуков, доносившихся с чердачной мастерской, утро сложилось так, как он его мысленно и представлял. Он слышал, что бондари заколачивали крышки на бочках, а когда они открывали дверь, он чувствовал запах канифоли, пеньки и смолы.

Это был мир, который он знал, к которому он, в конце концов, привык. Потребовалось время, но он привык.

По утрам, едва проснувшись, еще не открыв глаза, он чувствовал запахи острова, приходящие к нему через раскрытое окно. Он знал, откуда дует ветер — с востока или с севера.

С кровати он видел море и острова до самого горизонта. Он не забывал о запахах, пропитанных солью, даже во вне. Он видел, как волны медленно вздымались из глубин и были вдали иными, чем у берега. Все это он хорошо знал, и, вытягивая мережу, наблюдал за цветом воды в море, по нему определяя, когда пора грести к берегу. Больше всего и лучше всего он знал море, но больше всего и боялся его, не успев доесть завтрак, он уже знал, какого оно цвета, а, значит, соответственно, складывался рабочий день. Сам он особенно над этим не задумывался, никогда не спрашивал себя «почему». И после восьми лет совместной жизни с Марен он верил, что знал ее также хорошо, как подводные скалы у Ласских островов.

«Знаешь, — пояснял Толлерюд всем, кто хотел его слушать. — Сроду не видал посетителей, которые так сердечно благодарили бы за порцию соленого мяса и горох. Она попросила горбушку хлеба, чтобы вычистить тарелку. Мне нравилось смотреть, как она ест, а что она интересуется бельгийцем в кожаных штанах, так это не моего ума дело! Я понимаю ее, хотя сам не расположен к нему. Он чуток напугал меня. Когда увидел его у окна, я сразу понял, что, напившись, они будут к нему приставать. Тут ничего не поделаешь! Пьяный всегда безошибочно выбирает одного, чтоб потешиться над ним. Не спрашивайте почему, но когда я увидел его, стоящего одиноко у окна, понял, что он именно тот, которому не дадут спуску. К счастью, он сам это понял, потому что ушел, когда еще не успели по-настоящему напиться. Просто положил деньги на стойку, кивнул братьям Линдестад, которые сидели за столиком и передразнивали его ломаный норвежский, посмотрел на меня, вышел и был таков.

Никто не спросил о нем. Никто не засмеялся, когда он уходил, но я заметил, что кое-кто из заядлых драчунов уже готовился к бою. Я ничего не имею против людей, которые говорят по-норвежски с акцентом, хорошо платят и исчезают до начала драки, но я все равно недолюбливал его, потому что всегда знал, где он был. За четыре дня, что он пробыл на острове, стоило ему показаться у меня в ресторанчике, я сразу мог сказать, где он побывал и с кем говорил. Я стоял ближе всех к Марен Грипе и видел, как она менялось в лице с каждой выпитой рюмкой. Она просто вся побелела, даже руки, а лицо как бы меньше стало. Я стоял за прилавком и выжидал, что она еще выкинет. У нее было такое выражение, когда… ну знаешь, доктор ввинчивает тебе в сломанную ногу шурупы и ты понимаешь, что снова должен идти. Вот как, — сказал Толлерюд. — Когда она расстегнула блузку, я не очень-то удивился. Я стоял у мойки и ополаскивал стаканы, и видел, что она делала. Я видел ее грудь, и еще испанское ожерелье, и шрам на шее. Она сидела спокойно, будто ничего не случилось. А я понял, что теперь-то и начнется: начнут ломать, бить стекла, и самое время схватить деньги и скрыться в кладовой. Марен Грипе спятила, шептал я себе. Я видел хорошо, даже очень хорошо ее грудь, лампы ведь стояли рядом, справа, на бочке с пивом, но я как-то не заметил, что Лео Тюбрин Бекк тоже видел все. Он направился прямо к ней, осторожно поставил рюмку на стойку бара, снял клеенчатый передник с гвоздя, завязал его на ней и ушел. Только и всего, понимаешь, — пояснил Толлерюд. — Правду говорю, один я это видел, никто другой не обратил внимания. Уверен в этом. Она снова застегнула блузку под передником, протянула его мне, подняла голову и улыбнулась. Все. Тюбрин Бекк надел ей передник через голову. Он стоял позади нее, чуть наискосок, — добавил он. — Естественно, он мог заглянуть под блузку, но не сделал этого. Только едва дотронулся до нее рукой».