Обязательные ритуалы Марен Грипе - [7]

Он смотрел на польский пароход, который без парусов выглядел оголенным, будто скелет. Мачты были установлены неправильно, трос временно примостили к крошечной корме, судно тяжело осело. Внешне оно походило на шхуну, но все в нем было как бы шиворот-навыворот. Будь корабль поменьше, вполне сгодился бы как речной пароходишко. «Я вот думаю, не построен ли он на верфи в Эланде? Нигде не строят такие паршивые посудины, как на Балтике», — заметил он, повернувшись ко всем спиной и нисколько не интересуясь, слушает его кто-то или нет. Он выпускал дым в окно, опершись рукой о подоконник, и еще сказал, что такой корабельный недоносок может плавать только каботажником. «Возможно, для перевозки крепежного леса по рекам в Сибири. Не пойму, как такая посудина может плавать по Северному морю. Кто на ней осмелится выйти в море даже летом?!»

— Я думаю, было бы лучше, если бы он смотрел на нее. Особенно, когда он понял, что она просто не в силах оторвать от него взгляд. Понимаешь, что я думаю? — сказал Якоб Сюнниве Грипе, матери своей жены. — Все уставились на нее, а Марен не замечала ничего. Не слышала звуков, не замечала взглядов, улыбок, не замечала, что гости были чересчур уж дружески настроены. Я думаю, многие понимали, каково ей. Было так тихо, понимаешь. Она подносила вилку ко рту так осторожно, словно боялась нарушить тишину. Когда она выпивала маленькими глотками женевер, она ставила рюмку на стойку так, будто боялась, что дом развалится на кусочки.

— Она и вправду сидела у стойки бара? — спросила Сюннива. — У стойки, которую Толлерюд никогда не моет. Об этой плесневелой стойке ходят разные страшные истории. Она и вправду сидела там и ела? Она ведь у меня привередливая. Дома ест только то, что я приготовлю или что сама сварит, поджарит. Вообразить, чтобы она сидела у стойки бара и ела? Нет, не могу!

— Я тоже. Но она сидела там ночью несколько часов и не сводила с него глаз. Тюбрин Бекк говорил по-норвежски с акцентом. Голос не сказать чтоб низкий, как сперва показалось, но он говорил тихо и больше слушал других. Даже не вставил слово за вечер, а только слушал, что другие скажут.

— Так ли это? — сказала Сюннива.

— Ну разве что спросил об этом идиотском польском судне. Да еще что-то у знакомого из своей команды, который тоже зашел в бар.

— Марен слышала?

— Знаешь, такая неразбериха была, — сказал Якоб. — Он мог где угодно заваруху устроить. Вроде бы сидел тихо, неприметно, а все только его одного и видели. Клянусь тебе, он грек. Выглядел-то он точно, как грек. Или индиец.

— Ты хоть раз видел индийца?

— Нет.

— Он голландец, — сказала Сюннива. — Обычный голландец, плавающий так долго в Норвегию, что знает норвежский. Он из Амстердама. И ничего странного здесь нет. Ничего загадочного, — сказала она громче. — Просто не понимаю, как можно утверждать, что он грек.

— А, может, русский, — предположил Якоб.

— Ты скажешь! Могу поспорить, что он не знает ни одного русского слова.

— А я говорю, что он русский.

— Теперь, Якоб, тебе бы в самый раз помолчать.

Все это говорилось средь бела дня, когда они сидели перед засолочными цехами, прислушивались к возне на чердаке, где рабочие ремонтировали трос. Когда разговоры там смолкали, было слышно, как стучали по полу деревянные башмаки и громыхала платформа, перевозившая ведро с клеем.

Теща и зять сидели, тесно прижавшись к стене одного из цехов и слушали, как вновь и вновь стучали канаты и канатчики жаловались, что им, дескать, уже невмоготу без канатной дороги. Пять лет назад один городской подрядчик вроде бы хотел провести здесь подвесную дорогу, да и сами рабочие, когда валились от усталости, говорили, что давно пора ее проложить. Но потом все шло по-старому. В перерывах наступала тишина, так что было хорошо слышно, как канатчики жадно пили воду из жестяных черпаков.

Жители острова привыкли к пересудам насчет дороги, слышали их не раз и не два, это стало для них обычной темой разговоров по будням, а Якоб еще ждал, когда Сюннива вставит свои обычные присказки вроде того, что в жизни все повторяется и ничего не бывает единожды. И об этом Якоб слышал частенько, и, само собой разумеется, он знал, что она подробно расскажет ему, что делала весь день. А так как то, что она делала, было делом привычным, Сюннива предпочитала рассказывать, когда потрошила рыбу на своем месте в заливе. Когда Якоб думал о ней, он всегда видел перед глазами разделочный нож и тещу в подвернутой до колен юбке и еще видел, как чайки стрелой пикируют к морской глади. Тогда ему становилось покойно, а когда Сюннива наклонялась к нему, он замечал, что она пахнет, как Марен. Быть может, еще слаще, почти как душистый горошек, и он знал, что она ему очень и очень нравится.

Но вот она откинула голову назад, улыбнулась, давая понять, что понимает, как ему сладко с Марен.

Она могла обнять его за шею и напомнить, что, мол, все перемелится — мука будет.

— Так светло в это время года. Так светло в это время года, когда пройдет дождь, — сказал он вдруг, лишь бы что-то сказать. Он смотрел в глаза Сюнниве и видел, что она человек, не знающий страха. Якоб понял, конечно, что она огорчилась, когда кузнец повез Марен в город, но когда она прикрыла глаза ладонью, чтобы лучше видеть, в ней не было страха, — просто она следила за шаландой, пока та не скрылась из вида. Она первая на острове приступила к работе, как обычно, а вечером легла спать в обычное время и на следующее утро встала пораньше, когда услышала, как ветер полощет выстиранное белье.