Обязательные ритуалы Марен Грипе - [10]

— Нет, — сказал пастор.

— Правда?

Женщина тревожно посмотрела на него. И вдруг поняла, что он может сидеть в комнате один, ночью. Он сидел на стуле под лампой, держа книгу на коленях и выжидал. Он мог сидеть часами, скрестив на груди руки и ждать, когда все закончится. Когда ему было не по себе, он шел в свою конторку, брал там таблетки и глотал их, запивая водой. Потом возвращался на прежнее место, снова складывал руки крестом и ждал рассвета.

— Надеюсь, ничего страшного не произойдет, — сказал пастор. — Абсолютно ничего. Я стараюсь не замечать никаких звуков в доме. С этими звуками были неприятности, а я очень не люблю неожиданности, особенно неприятные. Случается, часами стою неподвижно, как столб, и внушаю себе, что ничего не произошло. Я так хочу. Правда.

— Что ты понимаешь под этим «произойдет»? — сказала Сюннива.

— Сам не знаю.

— Ты один в доме?

— Да, чаще всего.

— Не скучно?

— Скучно. Скучнее не придумаешь. Скучища.

— Почему же ты не выходишь на улицу?

— Мне и в голову не приходит выйти на улицу просто так.

— Когда пьешь, тебе тоже тяжело?

— Не знаю.

— Никогда?

— Я хочу покоя, только покоя.

— И все равно что-то случается.

— Да, всегда, — вздохнул пастор.

Пастора больше всего беспокоила не встреча, не встреча Марен с Лео Тюбрин Бекком, а ее диагноз. Потому что вразумительного объяснения, почему она впервые в жизни напилась, не было, и пастор, который предпочел бы сейчас стоять у сторожевой башни и смотреть на море и на острова, знал, что еще предстояло составить длинное послание с изложением причин, почему Марен Грипе следует госпитализировать.

Он посмотрел на Сюнниву и понял, что она одобряла его действия, считая их разумными, обрадовался, но в дело вмешался ленсман.

— Это чистое безумие, — сразу же сказал ленсман. — Насколько я понимаю, ничего не случилось, кроме того, что Марен Грипе напилась женевера, пива и повстречалась с польским матросом. После того как она покинула заведение Толлерюда, там началась обычная заварушка, а один юнга словно взбесился. Нехорошо, конечно, что он вдребезги разбил стол и обвинил Толлерюда, что тот смешивает женевер с самогоном. Ну что в этом, скажите мне, необычного?

— Тот, кто вдребезги разбил стол, родом не из Польши, он штурман, — сказал пастор так кротко, что ленсман взглянул на него с подозрением. — Впрочем, речь не о разъяренном штурмане. Даже не о пойле Коре Толлерюда, как бы оно не называлось, а штурман, видно, из тех людей, которые не особенно любят то, что они пьют. А меня беспокоит Марен Грипе.

— Почему? — спросил ленсман.

Пастор склонил голову и посмотрел на руки. Ленсман, знавший пастора еще с детства, так смутился, что уши у него порозовели.

— И, все-таки, почему?

Пастор не ответил.

— Могу я тебе помочь?

— Мне нужна твоя подпись, — сказал пастор.

— Для чего?

— Она не должна говорить с врачами в городе, ни с кем. Мне нужна твоя подпись, чтобы они выслушали меня.

— Кто это они? — сказал ленсман.

— Врачи, — сказал пастор. — Эти зазнайки-врачи. Они со мной разговаривать не станут, если я не заручусь подписью ленсмана или юриста.

— Я не юрист, — сказал ленсман.

— Я знаю.

— Думаешь, поможет?

— Конечно, — сказал пастор. — Несомненно поможет.

Ленсман обмакнул перо в чернильницу, подписал донесение и спрятал копию в левый ящик письменного стола. Он был худой, руки и ноги — длинные и большие, и он удивленно щурился на пастора, доверительно сообщившего ему, что все выяснения в общем-то совершенно напрасны.

Пастор понимал, что бесполезно просвещать ленсмана насчет фактической стороны дела. Разве можно дать показания о том, как Марен Грипе проснулась от звука упавшего на палубу троса, или что по ночам, когда она была совсем молоденькой девушкой, ей снились мертвые матросы. И уж совсем глупо рассказывать о кожаных брюках Тюбрина Бекка, зато ленсман уж точно прислушался бы к его словам, начни он говорить о ресторанчике Толлерюда или о Тюбрине Бекке, от взгляда которого собаки начинали визжать.

Собственные мысли по поводу всего случившегося на острове пастор не хотел доверять никому, кроме Сюннивы, и, когда он делился с ней своими соображениями, он непроизвольно заметил, что она очень красивая, а она смотрела на него и улыбалась, и он снова почувствовал, как от тика дергается верхняя губа. Так случалось всегда, если вдруг приходили мысли о бесполезности, ненужности пасторского служения, становилось трудно дышать и перехватывало горло, тогда он шел к окну, открывал его, прислушивался к шуму моря по другую сторону фруктового сада и молчал, молчал удрученный, не зная, что ему делать.

— Что я должен написать? — спросил ленсман. — Помоги мне, я обязан написать донесение врачам в городе, написать о пьяной женщине, которая повстречалась с поляком.

— Он голландец, — повторил пастор.

— Ты уверен?

— Он иностранец. Разве этого недостаточно?

— Нет, — сказал ленсман. — Возможно, для врачей достаточно. Но не для начальника полиции. Они обязаны переслать донесение дальше.

— Кому?

Ленсман вместо ответа выпустил воздух изо рта. Сложил губы дудочкой и выдохнул.

— Это обязательно надо написать сегодня? — спросил пастор.

— По-твоему, это глупо? Я и сам понимаю, но это важно.