Обязательные ритуалы Марен Грипе - [31]

Он смотрел на Марен Грипе, ее руки, затылок, волосы и, как обычно, был счастлив, когда видел ее. Вот только впервые не знал, что должен сказать. Он посмотрел поверх ее плеч и догадался, о чем она хотела спросить.

— Что случилось? — спросила она.

Он не ответил, он начал рассказывать ей о морских чайках, об их внезапном крике и тишине, рассказал, как чайки хлопают крыльями, когда свет с севера начинает струиться над каменистыми островками, объяснил, что утром встал, как обычно, чайки носились белой стаей над проливом, он искупался, сварил кофе, позавтракал, посидел на лестнице, греясь на солнышке, а потом уже отправился к лодочной стоянке. Как обычно, по пути к рыбным местам наживил приманку на крючок, а потом его скрутило, да так, что до сих пор еще мутит, и море вдруг стало сине-черным, а он всегда боялся, когда гремит гром.

Когда он понял, что не успеет причалить к берегу до грозы, он вытащил лодку на каменистый островок и лежал, распростершись лицом вниз, на красновато-коричневых камнях, пока непогода не миновала. Он рассказывал Марен одно и то же, уже раз пятьдесят, потому что был встревожен — он доверял только своему морю, даже в грозу, под парусом или на веслах он знал, что ему делать.

Особенно он любил цвет моря. Об этом он не говорил никому, даже Марен, и нередко случалось, что море было настолько необычного цвета, что он специально выходил в море, чтобы пройти между островками до самого маяка, и другие рыбаки смотрели ему вслед, но никогда об этом не говорили.

Марен Грипе смотрела на большие руки мужа и, если бы это был обычный день, она хотела бы, чтобы его руки коснулись сначала ее спины, потом груди, и она смотрела на него, на его шею, плечи и затылок. А когда он закашлялся, отступила на два шага.

Она не удивилась, но слегка испугалась, потому что помнила, как это было, когда он возвращался с моря и от него пахло мокрой шерстью и рыбой, но она никогда не жаловалась, когда он перебирал пальцами тесьму на блузке, и она помнила запах, когда он мылся. Она не могла сказать почему, но знала, что ничего не будет как прежде, и когда Якоб отложил инструмент и подошел к ней ближе, она торопливо сказала: «От тебя пахнет паленым льном. Не подходи близко. Сегодня я не вынесу этого запаха».

— Хорошо, не буду, — ответил Якоб. — Ты не хочешь, чтобы я приблизился к тебе?

— Я не могу. Только не сегодня.

— Понимаю.

— Ты уверен, что понимаешь? — спросила Марен. — А я вот не понимаю. Неделю назад я бы только рассмеялась и сказала, что ничего не произошло. Сама себя не понимаю. А ты?

Якоб улыбнулся ей.

— Ты знаешь, что это такое? — спросила Марен.

— Кажется, да.

— А я не понимаю.

Якоб промолчал.

— Кто тебе рассказал? — спросила Марен.

— Никто мне ничего не рассказывал. Необходимости не было, — улыбнулся он.

— Думаешь, это пройдет?

— Сомневаюсь.

— Думаешь, будет лучше.

— Надеюсь.

— Они смеялись надо мной?

— А ты как думаешь? Конечно, смеялись.

— Я не виновата, — сказала Марен. — Правда, моей вины нет.

— Само собой, не виновата, а то как же?

— Не могу иначе.

— Ты говорила с ним? — спросил Якоб.

— Ты думаешь, я должна умереть? — спросила Марен Грипе.

— Нет, есть дело потруднее, — сказал Якоб. — До сих пор ты сидела сложа руки. Но теперь ты должна действовать. Тебе просто необходимо на что-то решиться. Необходимо!

— Сегодня?

— Сегодня или завтра, раньше или позже. Ты ведь сама понимаешь. Я всегда знал, что это случится, с тех пор, как встретил тебя.

— Ты поможешь мне?

— Конечно. Я не оставлю тебя в беде. А сейчас не думай ни о чем и не спрашивай!

Весь этот разговор состоялся спустя полчаса по возвращению Марен Грипе из больницы. Для тех, кто следил за ними на расстоянии, а Лина Глерсен была среди них, казалось, будто Марен и Якоб не заметили коксовый серый дым со стороны засолочных цехов.

«Я никогда в жизни не видела такого угольно-черного дыма, — сказала Лина. — Весь дом вспыхнул за десять минут. Конечно, странно, что они не заметили дым, но они ворковали, как голубки, и, вероятно, не заметили бы огонь даже в своем доме».

Когда ленсману доложили о пожаре, было поздно что-либо предпринимать, здания оставили догорать.

Но позже, когда он сидел в конторе и писал донесение, ему стало так неспокойно, он поднялся на второй этаж, где находилась комната его внука. Он убедился, что зажженная трубка лежала на подоконнике и не представляла никакой опасности, что мальчонка спал крепким сном, указательным пальцем он погладил лодку, которую они вместе сегодня вырезали из дерева, поднял его маленькое худенькое тельце, спустился с ним по лестнице и отдал дочери, которая мыла в кухне пол: «Он должен пить сливки каждый день, — велел он. — С сегодняшнего дня и все лето, а спать будет здесь внизу, через стенку от моей кровати».

Затем он направился в контору, но передумал и спустился в подвал, где он укрепил болтами опускную дверь, плотно закрыл окна и запер на ключ дверь в чулан.

Когда он поздним вечером сидел в конторе и пытался писать донесение, он прислушивался к малейшему шороху, доносившемуся из сада. Вставал и подходил к окну. Ветер шумел в листве яблонь, хлопало чердачное окошко, волны плескались у берега, скрипели снасти на маленьких лодках. «Тупица этот городской шеф полиции, отдает приказы, нисколько не смысля, что здесь начинается. Не пойму, как можно быть таким бестолковым, даже если сидишь в городе». Он приказал полицейскому стоять на лестнице, ведущей к дому. «Я даже подумать боюсь, что сделаю с тобой, если ты сдвинешься с места, стой здесь, покуда не приду», — сказал он и тяжело зашагал, скрипя гравием, к ресторанчику, чтобы удостовериться, все ли там спокойно.