Обязательные ритуалы Марен Грипе - [30]

Толлерюд не ответил.

— Значит, ты уверен, что его не было? — спросил ленсман. — Если я не отправлю его восвояси, всякое может случиться…

— Что, например?

— Трудно сказать… Но твоя дверь может быть лишь началом событий.

— Ты действительно так думаешь?

— Конечно, — сказал ленсман.

— Его там не было, — сказал Толлерюд. — Я уверен. Он не из тех, кто вышибают двери. Это Эйнарсен, хотя не пойму, зачем он это сделал. Тот Курт Эйнарсен, который сиднем сидит на своем островке. У меня никогда не было с ним никаких проблем. А другие только стояли и смотрели.

— Какие другие? — сказал ленсман.

— Ну, наши.

— И это все? — сказал ленсман.

Он посмотрел на Толлерюда. Потом на бумаги, на губку, на указательный палец ярко-красного цвета.

— Значит, ты никаких мер не примешь? — спросил Толлерюд.

— Нет, почему же, не сомневайся, найду управу на них, — ответил ленсман.

Если Толлерюд находился в легком смятении, когда шел из конторы, то по-настоящему он сильно занервничал, когда увидел, что рейсовый катер уже у Ласских островов. Белый рейсовый катер плавно скользил между каменистыми островками, и стаи чаек спокойно, без всякого страха, восседали на корме. Легкая дымка надвигалась с дальних островов, скрывая горизонт.

В устье фьорда, к западу, в направлении Трюфьорда расположились маленькие катера возле рыбных мест. Было немногим за полдень, несколько душно, заметил он, и пошел к своему ресторанчику, закрыл на замок временную дверь, убрал за стойкой бара и на полках, закрыл окна. Он был спокоен, но такое спокойствие в себе он не любил. Поэтому он объяснил всем, кто хотел его выслушать, что он не намерен разоряться из-за ненормальных соседей, ленивого ленсмана и молчаливого голландца.

Это произошло тогда, когда Марен Грипе сошла на берег. Когда она уже стояла на дороге, вдруг начало моросить, небольшой мелкий дождик с запада, но достаточно сильный, чтобы заставить ее искать укрытия под навесом у засолочных цехов. Она положила на скамейку узелок, встряхнула волосы руками и прислонилась к стене.

«Он там, — сказал один из канатчиков и указал пальцем. — Он там, внизу, у лодок». И когда она спросила, кто, он отвернулся и угрюмо пояснил: твой муж чинит яхту внизу, возле лодочной стоянки.

Она покраснела, подняла руки к лицу, к глазам, опустила глаза, посмотрела на туфли, потом на пальцы, но ни смущения, ни волнения не было в ее голосе, когда она спросила: «Где Лео Тюбрин Бекк?»

Ее слегка знобило. У канатчиков было тихо, она слышала каждый звук, доносившийся из мастерской; она видела чаек, сидящих на сваях, дождь над морем, небольшие волны, шаланды у причалов, раскачивающиеся на ветру, неприветливые серо-белые облака перед каменистыми островками и свинцовое угрюмое море. Она обиженно посмотрела на дождь, но островки неожиданно посветлели и порозовели и как бы мигали ей в разрывах туч, а синее море около маяков становилось иссиня-черным. «Он там», — сказала она и направила взгляд в сторону Тюбрина Бекка.

— Точно, так оно и есть, — сказал канатчик.

Марен Грипе увидела Якоба, когда он стоял и держал в руках инструменты; он повернулся к ней, сдвинул набекрень кепку, улыбнулся и слегка прикоснулся к ней локтем.

Но молоток из рук не выпустил.

Она заметила, как в глазах его мелькнула искорка радости, когда он увидел ее, еще заметила, что плечи его обгорели на солнце и его обычный пакет с едой лежал на скамейке под навесом. Он только что съел кусочек хлеба с коричневым сахаром и выпил кофе из кружки.

Из кружки еще поднимался пар, он заметил ее взгляд и спросил, не хочет ли она кофе.

— Спасибо, — сказала она.

— Я вижу, тебе лучше? Я ждал тебя завтра. Если бы знал, что сегодня, пришел бы на причал и встретил.

Она осторожно пила кофе из кружки.

— Я не была больна.

— Знаю. Конечно, не была.

Якоб стоял, окруженный, как обычно, своими инструментами, маленькими крючками и гвоздями, иголками и арматурой, всем, необходимым ему для работы. Работа значила для него больше, чем обычное исполнение обязанностей, она помогала ему выдержать жизненные невзгоды, и он работал, как обычно, возможно, немного старательнее, чем это было необходимо.

Иногда он говорил сам себе, что он должен кричать и кричать, тогда легче станет, но стоило ему взглянуть на море и увидеть больших чаек, как он начинал улыбаться. Он любил чаек. Они кричали, когда боялись, могли быть дерзкими и надоедливыми, а когда они внезапно замолкали, и он не мог понять, что случилось, воцарялась загадочная тишина, тогда он в испуге смотрел по сторонам, думая: где-то что-то не в порядке. Так повелось у него еще с мальчишеских времен, и случалось, он думал, надо покончить раз и навсегда с этими глупостями, но потом он находил какой-то повод и убеждал себя, что дело не в чайках, а в нем самом. Он защищал своих чаек. И когда он шел на веслах, обходил все рыбные места и затем направлялся к берегу, он бросал самым крикливым птицам мелких рыбешек и рыбьи потроха, и наблюдал, как они дрались. Он никогда не сердился на них, когда они начинали стонать, и когда он чинил лодки у лодочных стоянок, он с нетерпением ждал их хриплых криков.

Он словно что-то выжидал, потом вновь принялся за работу.