Обязательные ритуалы Марен Грипе - [32]

Он не заметил ничего подозрительного, только дымок на сожженном участке и толпу людей у причала. Все молчали, имен не называли, и он заметил, что островитяне, как обычно, поворачивались спиной, как только слышали громыханье его сапог. Он осмотрел сожженный участок, пахло паленой пенькой, смолой и парафином, и не успел он спросить, не видел ли кто голландца, как понял, что сказал глупость: «Я знал, что сморозил какую-то чушь, но ничего не поделаешь, сказал и сказал». И чтобы как-то скрыть допущенную неловкость, он записал имена тех, которые стояли рядом с ним, хотя знал, что лучше не будет, но все же спросил их, где и с кем они были утром.

Потом он приказал им прийти на следующий день в контору, до десяти утра, говорил о пожаре, как о законченном деле. «Они стояли, склонив головы, и слушали, — пояснил он. — Я вел себя, как последний идиот, даже хуже городского шефа полиции. Я чувствовал себя кретином, — сказал он и посмотрел в потолок. — Не понимаю, что на меня нашло. Но я делал все ошибки, мыслимые и немыслимые, вел себя так, что все разозлились на меня. Между прочим, они не только рассердились, они еще страшно ругались».

Все, кто раньше считал ленсмана неглупым увальнем, были разочарованы, когда он вызвал из города двух полицейских.

Вдруг получилось, что все подозревали всех, и люди смотрели друг на друга, как если бы совершили нечто противозаконное. Никто не сказал ни слова, но и без слов было понятно. В обычный день ленсман пошел бы к себе в контору и заперся на ключ. Потом пошел бы на кухню и велел подать себе кофе, и ему бы принесли, как обычно, кофейник на подносе и четыре кусочка сахара на блюдечке.

Но как раз в этот день он молча сидел за письменным столом и писал донесение, после чтения которого чиновник полицейского управления лишь покачал головой. Он долго размышлял, потом решительно взял ножницы, разрезал донесение на полоски и выбросил в корзину для бумаг. «Совсем с ума спятил, — прошептал он шефу полиции. — Собственно говоря, мы должны были бы вместе поехать к нему, но я полагаю, что особого желания у тебя нет. Если ты не против, завтра утром я поеду один. Возьму наш катер и останусь там на денек».

Около трех часов пополудни Лина Глерсен, донельзя взволнованная тем, что начала гореть еще и вересковая пустошь, уселась в корыто и начала втирать в грудь датское мыло, так что кожа запылала, а из глаз искры посыпались. Она подогрела на печке две кастрюли воды, вылила их в корыто, как будто была зима, и сидела совсем нагая, распаренная, испуганная и несчастная, и грызла леденцы.

Сердитая, размякшая и разморенная теплом, она в сердцах закричала брату, когда он спустился в подвал, чтобы взять картофель в корзине: «А ну-ка выходи из подвала, свинячье рыло! Весь день я сижу голая в корыте, и если ты дотронешься до меня, убью тебя, как только заснешь. Потом наточу нож, разрежу тебя на кусочки и скормлю чайкам».

Он улыбнулся, взял ушат холодной воды и вылил ей на горячую спину, так что кожа на затылке заскрипела. Она завопила, как будто он влез к ней в корыто, и мать, сидевшая на кухне, постучала палкой об пол. Когда брат ушел из подвала, она поднялась, вытерла мыльную воду с рук и неуклюже прошлепала к двери, закрыла ее на крючок, занавесила окошко коричневой бумагой, погладила руками грудь, показала язык щелке в двери и разгрызла новую палочку с леденцом. Она сжала пальцами проволоку в середине леденца, осторожно очистила с рук липкую сладость, улыбнулась в сторону окна и села в корыто. Руки пахли разными ягодами и фруктами, названия которых она не знала. «Я могла бы сидеть в корыте вечность, — пояснила она. — Именно в этот момент мне ничего не надо было: ни зажаренного зайца, гагарки или свиной отбивной, ни сладкого пудинга, ни оленьего бифштекса, ни куропаток. Мне достаточно леденцов, они всегда у Лунда в лавке. Я ясно чувствовала запах горящего вереска, слышала, как они кричали друг другу, — те, которые поднимались наверх, но мне было все нипочем, я не вылезла из корыта, пока все не затихло».

«Это не только Лина Глерсен вела себя так необычно, — попытался объяснить ленсман удивленному полицейскому чиновнику из города. Он помолчал немного, прежде чем продолжить, откашлялся и обстоятельно разъяснил, что в тот день было ужасно жарко наверху на вересковой пустоши, мужчины спустились к бухте в заливе Олава, сбросили с себя одежду, прошлепали по песку и сразу бултыхнулись в воду, но лица их все равно оставались черными от сажи: «Они похожи были на подстреленных гаг, — засмеялся он. — Но, — он сделал паузу, — это было только начало».

Потому что чуть позже, перед тем, как хлынул ливень, ленсман проснулся от того, что Tea Глерсен без стука и всякого предупреждения ворвалась в контору, и ленсман не успел убрать со стола свои длинные ноги, а она уже закричала, что ее дочь спятила: «Она сидит голая в лохани и жрет уже пятую палочку с леденцом. Что ты смотришь на меня, как на идиотку! Разве это нормально, ленсман? Везде пахнет паленым льном и пенькой. Впервые чую такой запах. Потому и забеспокоилась. Что она делает в этой кадушке? Никогда одна не хотела лезть в корыто. Ее и заставить было нельзя. Ты, что не понимаешь?» — кричала Tea Глерсен ленсману, которому удалось между тем спустить ноги под стол.