Обязательные ритуалы Марен Грипе - [33]

Ленсман боялся даже подумать, что его еще ждет впереди. Верно, пахло пенькой, но тут ничего не поделаешь. Все запахи, которые приходили с судами из Средиземного моря, проникли теперь через окно в контору. Кроме того, он был уверен, что все юнги побывали в ларьке и закупили там товары, такие дешевые, что даже бедняки могли платить за них наличными. Собственно, пахло как обычно: «Так часто пахнет, когда приходят суда из Голландии и грузчики выгружают под дождем тюки с коноплей», — сказал он. Ленсман долго смотрел на Глерсен, обычно робкую и застенчивую, разве что иногда подолгу отиравшуюся в магазине. С чего она вдруг забеспокоилась за свою дочь, которая сидела в корыте? «Это так было необычно, что у меня заломило в затылке, зазвенело в ушах, даже в ложбинке за ушами», — сказал он пастору, который сидел в конторе и уныло смотрел на потухшую трубку. «В тот момент я не был уверен, кто из них больше спятил», — записал пастор в дневнике. Говоря начистоту, ему хотелось поскорее уехать домой. Но и тут, правда, была одна неувязка, ведь он не был уверен, что его ждет дома. Несмотря на дождь и посвежевший воздух, заложило нос, дышать было трудно, он устал от жужжащих голосов ленсмана, полицейского и Глерсен, хотелось выбросить из головы события первой половины дня. Потому что в той суматохе, которая возникла, когда начала гореть вересковая пустошь, он сам лечил Коре Толлерюда — накладывал повязку на никак не затягивающуюся рану, думал о Сюнниве Грипе, только о ней, и, наклонив набок голову, осматривал опухшую руку больного: «Попытайся не сдирать струп. Ранка должна затянуться, покрыться корочкой, ты не должен сдирать ее ножом. Ни в коем случае! Особенно когда готовишь еду. Неужели не понятно, как это опасно? У тебя раны почти каждый год, и они никогда не заживают».

Увещевая и стыдя Толлерюда, пастор заметил, что к причалу подошел полицейский катер из города и так неловко пришвартовался, что в нем проснулся житель острова, и он прикрыл глаза. Полицейский уполномоченный стоял на носу, как статуя, под проливным дождем, чуть-чуть наклонившись, поджарый, уже в возрасте, явный бюрократ и чиновник, оставивший на время против своей воли папки с бумагами, город, кофе, спокойные городские улицы и контору. Пастор, постоянно врачевавший большие и малые ранки, чувствовал себя иногда настоящим доктором, и именно в этот день не сомневался, что случится то, что должно случиться. «Это неизбежно, — прошептал он. — Худшее из всего, что я знаю. Худшее, когда тебе больше пятидесяти, и ты знаешь: чему быть, того не миновать. Как пастор и медик я интуитивно научился распознавать грядущие несчастья и беды. Естественно, не исключаю мысли, что мог бы сидеть в корыте вместе с Линой Глерсен, и высшие силы знают, что так бывало не раз и не два, но слишком давно — до того, как я начал сомневаться, до того, как стал задыхаться при подъеме к сторожевой башне, до того, как послышались хрипы в легких, до того, как стал думать о последствиях, до того, как я стал потеть при одной мысли о всех чертовских проделках моих прихожан». Кроме того, в конторе, окрашенной желтой краской, было невыносимо жарко, и пастор посмотрел через окно с надтреснутым стеклом, и улыбнулся, увидя, как уполномоченный сходит на берег. Он не сошел, а прыгнул, стараясь ни на миллиметр не согнуть спину, и пастор отвернулся, чтобы не расхохотаться. Потому что, даже сходя на берег под дождем, чиновник больше всего тужился выглядеть чиновником, которому, кроме его обязанностей, на все наплевать, все остальное для него неважно, нереально, незначительно, а содержание донесений на приличном и безопасном для него расстоянии он воспринимал, лишь как слабый голос человеческой массы. «Единственная его правда, понимаешь», — прошептал он ленсману. Когда донесения совершенно бессмысленны и педантичны, тогда уполномоченный совершенно спокоен. И когда пастор вспомнил его прыжок на берег, несгибаемую спину, ботинки, костюм, галстук, ему стало грустно, по-настоящему грустно, когда он взглянул на папки с бумагами, хранившими историю того дня, когда сказали, что Марен Грипе сошла с ума. Он поднялся со стула и сказал ленсману: «Ты должен что-то предпринять». Несмотря на то, что пастор понимал, что нет ничего бесполезнее, чем советовать ленсману «предпринять что-то», он снова повторил это. На сей раз это была просьба, почти мольба; он попытался говорить с ленсманом, который сидел за письменным столом и ел соленую селедку с дольками лука, выковыривая вилкой горошинки черного перца. Ленсман повременил с ответом, поднял голову, буквально впился взглядом в Глерсен, указал ей кивком на дверь, подождал, пока она не выйдет, и придвинул банку с селедкой пастору. «Хочешь попробовать? Хорошая селедка. Наш улов прошлой осени. Я лично даже заработал немного на этом. Он что? Уже поднимается к нам? Этот уполномоченный? — он вытер рот платком. — Знаешь, этот парень способен на все. Он потерянный. Он такой потерянный, что ищет прибежища в той или иной вере. Когда вера превращается в даль, препятствует контакту с обычными людьми, тогда опасность налицо, — ленсман подцепил вилкой селедку и яйцо. — Как раз сейчас его вера поколеблена, поэтому он ищет утешения в донесениях, в книгах, в идеях, которые удаляют его все дальше и дальше от обычных людей. Он внушает себе: чем дальше от жизни, тем спокойнее. Это болезнь, она поражает многих. Не удивляйся. Люди на островах так далеки от уполномоченного, что он просто не видит их. Мы для него слишком далеки, почти невидимы, — ленсман откатил две черные горошинки перца на край тарелки. Никак не возьму в толк, как можно так относиться к людям. Какая необходимость? Опасно, что ли, для него посмотреть, что мы находимся прямо перед его носом. Ты-то хоть понимаешь это, ты же пастор? — ленсман посмотрел священнику прямо в глаза. — Между прочим, бьюсь об заклад, что он вышвырнет все донесения в корзину для бумаг. И мое донесение о Марен Грипе туда же. Он просто не читает их. Не притворяйся, что ты возмущен. Ничего этим не добьешься, — сказал он и намазал хлеб маслом. — Я люблю толстый слой масла на хлебе. Получается так, будто все время не хватает масла. Я на самом деле стараюсь держаться поближе к людям на острове. Я вижу их, понимаешь. Они здесь, около меня. Самое лучшее, что они возле тебя. Совсем рядом. Я могу говорить с ними. Я знаю, где они. Знаю, что они едят и пьют. Знаю, когда они сидят в ресторанчике и когда приходят домой, и что с ними, когда они просыпаются. Знаю, когда они остаются без гроша в кармане и воруют картошку на полях. Я принимаю донесения, читаю о воровстве, ставлю печать и сдаю в архив. Я не могу арестовать Глерсен только за то, что она украла пятьдесят картофелин. Понимаешь? Она же возле меня, живет в соседнем доме. Пятьдесят картошин. Ну и что? Я утаиваю многие факты от городских законников. Они занимаются канцелярщиной во имя закона и считают это наивысшей правдой. Они поклоняются закону во имя высшей справедливости. Они цепляются за то или другое идиотское убеждение. Они всегда над нами, но мне наплевать на все их циркуляры и параграфы. Люди, которым я верю, находятся здесь, рядом. Они здесь живут. Мне они нужны, и я не подозреваю никого. Бывает, я думаю, что ты хороший пастор, потому что я не знаю тебя. Хороший признак. Но ты тоже принадлежишь к тем, кто любит смотреть вдаль. А я верю только тем, которые видят вблизи. И поэтому я закрываю все двери на засов сегодня ночью и завтра, пока все не пройдет. Я должен закрыть двери на запор и задвинуть засов в чулане. Меня никто не заставит ночью встать с постели лишь потому, что в ресторанчике подрались пьяницы. Или пожар на вересковой пустоши. Сгореть может и лодочная стоянка. И все склады. И засолочные цеха во всей округе. Понимаешь? Здесь на острове было тихо, пока несколько дней назад не пришвартовался «голландец» с тюками конопли. Конечно, я знал, что так длиться вечно не будет. Знал, как только увидел, что Марен Грипе вошла в ресторанчик. Это было начало. Я знал. Проклятый голландец, — сказал он и посмотрел в окно, — но в общем-то это не его вина».