Облдрама - [33]

Он задумался, потрескивая суставами пальцев, и вдруг улыбнулся.

— Как вы находите Михал Михалыча? Не очень старомоден?

— Я не понимаю… — начал было Троицкий.

— Да всё вы понимаете. Все вы всё понимаете. Не может он уже ничего. Дал я ему в спектакль своих актеров, чтобы спасти премьеру от провала, но это мера половинчатая… Вас как зовут?

— Сергей.

— Ну, какой вы Сергей, вы взрослый, самостоятельный человек, творческая единица. Ваше отчество?

— Викторович.

— Вот я и говорю, Сергей Викторович, нельзя нам с вами учиться у Михал Михалыча. Ничего он не сможет нам дать после Аллы Константиновны и Пал Михалыча. Это ясно. Но нам с вами необходимо взаимопонимание. Надо стать единомышленниками. Вот, что мы можем ему противопоставить — коллектив единомышленников. Мы с вами должны иметь для этого, да-да, ясную творческую позицию. Например, как мы с вами смотрим на современное искусство? На какие общественные процессы мы, объединившись, в состоянии повлиять? Кто герой нашего времени? Удивительно, знаете, что там, где я работал, об этом никто не хотел думать. Не знаю, как можно ставить спектакли, не разобравшись в существе этих вопросов? Вообще, доложу я вам, я наблюдаю в театре какую-то странную апатию, особенно среди молодежи. Обязательно об этом скажу. Какая-то безынициативность во всём, даже в их желаниях, которых, по существу, и нет. Вы это заметили? А спрашивается: чего, собственно, нельзя? Всё можно, в пределах разумного, не так ли? Я, между нами, очень бы хотел, Сергей Викторович, чтобы именно вы взяли на себя инициативу и немного всколыхнули нашу молодежь. Вы только что из Москвы…

— Я как раз собирался к вам… Тут родилась идея… Я говорю о самостоятельном спектакле…

— Очень хорошо. Умничка вы. Репетируйте, я поддержу.

— Значит, нам можно…

— Конечно, и не только можно — нужно, и смелей. Вас ждет впереди много интересной работы. Это я обещаю. В этом сезоне… или, может быть, в следующем буду ставить «Чайку». А пока я прошу вас, Сергей Викторович, не вступайте в конфликт с Михал Михалычем. Нам надо выпустить спектакль и открыться. Помогите мне, сыграйте этого… ну, вы знаете, о ком я говорю, а потом мы серьезно займемся нашими делами.

Последние слова он проговорил скороговоркой.

— Ну, я рад, что мы с вами познакомились, — Уфимцев поднялся с кресла, — надеюсь, мы найдем общий язык, и обязательно будем единомышленниками…

Уже в коридоре Троицкий поймал себя на том, что он улыбается, и не может удержаться от распирающей его изнутри улыбки, как это было с Фимой, которого он встретил накануне у кабинета главного.

XII

Выйдя из театра, Троицкий почувствовал, что голоден. Впереди маячила знакомая фигура Вольхина. Не спеша, шел он к остановке трамвая.

— Ты домой? — догнал его Троицкий.

Тот глянул исподлобья и промолчал.

— Может, перекусим где-нибудь?

— В парке есть летнее кафе, — предложил Вольхин.

Повернули к главному входу в парк. Чугунные ворота были настежь раскрыты.

— Не поймаешь, не поймаешь, — два малыша в теплых куртках дразнили дворничиху, сметавшую в кучки листву.

— А у тебя парень большой? — спросил Троицкий.

Они уже брели пустынной аллеей к открытой веранде кафе.

— Такой же, примерно, как эти, — буркнул Вольхин. — Парень у меня… ничего. Она… Войдешь в квартиру, и прямо с порога ла-ла-ла, ла-ла-ла. От её голоса у меня даже зубы болят.

— А как это тебя угораздило?

— Обыкновенно. Жила со мной по соседству, на меня ноль внимания. Вдруг что-то в ней замкнуло. Как ни приеду к матери, она у нас трётся — то одно ей вдруг понадобится, то другое. Поверь, я никогда о ней не думал, ходит и ходит. Мне вон Инна, может, нравится, но я ж не олух, чтоб в нее влюбиться.

— Ну и что?

— А то… Пока я разбирался в себе, поздно стало…

— Что значит поздно?

— Ладно. В общем, забеременела она, и всё. Ты мне лучше скажи, был у главного?

— Был.

И Троицкий пересказал свой разговор с Уфимцевым.

— В одном он, конечно, прав: безынициативность — самый страшный наш порок.

— Вы с ним тáк решили?

— Ладно, Сеня, хватит.

Они поднялись на круглую веранду, купили в буфете сыр, котлеты, по бутылке лимонада.

— Как здесь хорошо, — вздохнул Троицкий, осматриваясь.

Прозрачно-желтые листья клена вместе с огненно-румяными листьями осин застилали собой всё пространство. Кучи жухлой листвы громоздились у кафе, вдоль аллеи, около беседок.

— А что, он действительно сказал, что будет ставить «Чайку»? Это было бы здорово, — вдруг оживился Сеня, — хотя, что мне там играть?

— Как это что, Треплева.

— Я? Ты — еще понимаю, можешь.

— Почему? — возмутился Троицкий. — Ну, конечно, по вашим понятиям, ты — это Медведенко.

— И по вашим и по нашим — Медведенко. И когда это ещё будет, — махнул безнадежно Вольхин.

— А зачем нам ждать. Мы можем взять пьесу и начинать репетировать. Только Нину нужно найти.

— Артемьева тебе не подойдет?

— Это здорово, я как-то не подумал.

— Да брось ты это всё. Пустая трата времени. Начнешь репетировать, не будешь спать по ночам, придумывая сцены, а они всё равно закроют…

— Кто?

— …да еще и ноги о тебя вытрут в междусобойчике. А потом услышишь: «Иждивенцы, не работают дома, ждут подачки из зала», а попробуй, предложи им своё. Как же, очень им это нужно. Дома себе черт-те что напридумают, всё за тебя сыграют — очень им интересны твои фантазии. Выйдет спектакль, а от тебя там — ничего, всё они — от и до. Иногда такое чувство, будто гвоздями тебя вколачивают в сцену.