Облдрама - [34]

— Сорина может играть Пал Сергеич, — перебил Троицкий.

— Тригорина — Шагаев, — подсказал Вольхин.

— И начнем репетировать.

Вольхин мрачно покачал головой.

— Ничего из этого не выйдет.

— Да почему, елки-палки? Прав главный — ничего не хотим, или боимся, или ленивы, или что там еще нам мешает собраться и репетировать? Это же наша жизнь!

— Аркадину могла бы хорошо сыграть Инна, — вздохнул Вольхин.

— А знаешь, ты прав. В ней и впрямь есть что-то от чеховской Аркадиной. Провинциальная примадонна, не старая, но уже и не молодая. Любит себя и театр, потому не замужем. Говорят, у неё есть кто-то, кем она манипулирует, из семьи хочет увести, но это только доказывает всё то, о чем я уже сказал. Ей и этого мало, она должна блистать — ей нужны молодые любовники, вроде меня. Ты понял теперь — «постирать рубашки», а? Мне кажется, Инна только притворяется такой отзывчивой, искренней, добропорядочной, бескорыстной. Она же хорóшая актриса? А из добропорядочных хороших актрис не бывает. Значит, у неё есть «ночная жизнь», которой она кормится на сцене. Помнишь, учительницу в рассказе Куприна, название забыл, днем она учила детей благопристойному поведению, а ночью переодевалась, накладывала толстый слой макияжа, и шла на панель… за настоящей жизнью…

«Что это с ним?» — ещё успел, подумать Троицкий, как что-то рассекло перед ним воздух, потемнело в глазах, голова загудела, как церковный колокол.

— Это я так, случайно, не утерпел, извини. Видишь, по лицу я не попал. Ты не бойся, синяка не будет, — причитал над ним Вольхин, оправдываясь, похлопывая Троицкого по щеке, будто старался смахнуть с него удар.

— Отстань, убери руки. Дурак ты, Сеня. Только из уважения к твоему возрасту…

Звон в ушах ослабел, колокол утих, мгла рассеялась. Сеня, виновато, опустившись на стул, подергивал плечом, будто сгонял назойливую муху.

— Извини, когда касается Инны, я… Её тут не любят, и не понимают. Другая бы с её талантом давно уже всё имела, стоит поддакнуть вовремя, или смолчать. Но это не про неё. Она вступиться сразу, если кого-то травят или… Ей завидуют, кто-то сочувствует, ну а большинство зубоскалит на её счет. Не нравится им, что она, как кошка, ходит сама по себе… И запомни: Инна вправду бескорыстна — и в отношениях с теми, кто её так добивался. Кажется, слава богу, она с ним порвала, наконец. А что касается тебя… решила, наверное, что ты здесь один, никого не знаешь, живешь в гостинице, в чужом городе… Она с тобой, как с человеком, а ты, говно, сразу… Не собирай по гримеркам дохлых сплетен.

— Сказал, что слышал. Извини, если она тебе так нравится, что… я не хотел. Думаю, она не будет против, если ты… Ладно, молчу. Хочешь, врежь мне ещё, может легче станет — нам обоим… А в голове всё гудит.

— Прости, если б ты её знал… — и он замолчал, отвернувшись.

Стемнело. Мелко накрапывал дождик. С веранды было видно, как сквозь арочные ворота светилась в конце аллеи улица. Уходить не хотелось.

— У меня мать очень больна, — вдруг сказал Сеня негромко, — если она умрет, никого у меня не останется. Как подумаешь, такая огромная земля, столько вокруг народу, а у тебя никого, ни одного родного человека — что ты есть, что тебя нет.

— Не трави себе душу, и не хорони себя. Завтра же беру пьесу, и начинаем.

— Хочу пожить с матерью. Она единственная, кто меня понимает. А не могу.

— Почему?

— Не пускает… театр, жена. И ко мне ей нельзя. Ладно, пошли.

Дождь усилился. Плащи быстро намокли, с кепок скатывались за шиворот холодные капли. Ветер холодил шею и поддувал в брючины. Но они не сели в трамвай, так и шли под дождем до дома Вольхина. И еще долго потом говорили в подъезде, пока дождь не прекратился.

Возвращался Троицкий безлюдными темными улицами. «Как думаешь, — спрашивал он себя, — где сейчас Алёна? Что она делает?» Ему так захотелось её увидеть, что он ускорил шаг, будто она была где-то тут рядом, за углом.

— Беги, не беги, не добежишь, — сказал он вслух. — Вот и начинается «нельзя»: нельзя увидеть, нельзя уехать, нельзя быть с ней, а потом уже ничего не вернёшь. И никто не в силах помочь ни себе, ни другим. Если только забыть о себе (невозможно!), и стать чьим-то двойником. Но разве все мы не двойники? — размышлял он, свернув за угол, глядя себе под ноги. — Разве не посвящаем мы себя — себе, и что? Ходят, бродят по свету одинокие двойники, а вокруг… о чем говорил Сеня — «земля и люди, и больше ничего».

Гулко прогрохотал по соседней улице трамвай, огласив район раскатистым эхом. Троицкий поднял голову и увидел круглое здание с высокими узкими окнами и черной доской у входа, на которой едва можно было разобрать в темноте «филармония». В доме напротив жила Инна.

«Как я тут оказался?» — удивился он, не понимая, почему повернул сюда, а не к гостинице.

Вдруг что-то сжалось в груди, стало душно, страшно: нигде его не ждут, и идти ему некуда, и эти шаги за спиной нагоняют не его и не к нему спешат. Он остановился, и всё не уходил от её дома; слушал, как трещали под ветром мокрые ветки, и испытывал странное, хмельное чувство, будто только что проводил любимую.

Глава шестая

XIII

В день премьеры Троицкий встал рано. За окном густо валил снег. Он падал, не затихая, крупными хлопьями, и так было сумрачно, что пришлось зажечь в номере свет.