О - [28]
– Ну что ж, пусть наша лакомка полакомится, – чтобы затем, магическими манипуляциями рук и языка введя объект в состояние вертикального транса, объять его, как необъятное, двухмерной, узкой, слизистой, словно устрица, вселенной. Он молчал и позже, после того как цепкая, но короткая схватка властной вертикали с устричной вселенной заканчивалась неизменным поражением первой, молчал, пока укрощённого, скользкого червячка отстёгивали, пока его, нежно обернув платочком, клали в тёмный-претёмный, страшный карман, пока чёрт-те-что, которое только что цинично его использовало, залихватской походкой а-ля вертлявая стужа удалялось за двери, и лишь потом начинал – нет, не говорить – но хотя бы думать: зачем-я-живу. Разве-можно-так. Разве-можно-так-жить. Именно эдаким манером – в изъявительном наклонении, с маленькой, но весомой точечкой в конце каждой мысли, поскольку ответов на эти мысли он не ждал ни от себя, ни от кого бы то ни было.
Однажды ответ было предложил пистолет, до поры до времени молчаливо лежавший в ящике письменного стола. Боже мой! Как я мог забыть об этом, чуть не воскликнул Пётр, вспомнив о нём. Пистолет в ящике письменного стола – это же классика жанра, самый весомый аргумент про запас, который приберегают до последнего – и правильно делают, поскольку, несмотря на свою действенность, это аргумент шумный, а значит недостаточно точный; такой, словом, который делает победу в любом споре чуть-чуть жульнической. И это неизбежно – пистолет из верхнего ящика письменного стола всегда работает в шулерском амплуа deus ex machina. Однако для Петра это было совершенно неважно: когда человека ослепляет вспышка света, ему абсолютно все равно, был ли то свет фаворский или магниевый взблёск подкравшегося папарацци. Да уж, для Петра это была поистине упоительная мысль, и все её следствия, все деяния, так или иначе, каким-либо отдаленным боком соприкасавшиеся с этой мыслью, обретали горячку и азарт упоительности. Но самым упоительным стал для нашего героя момент, когда его длань, бестрепетности которой был нанесён серьёзный ущерб чужим плавно скользящим универсумом с местонахождением в районе телесного низа, приставила к проклятому виску стальное дуло, а палец, прекрасный, как небожитель, ставший на миг перекрестьем волшебных, радостных, цветных и цветочных энергий, нажал на трудный курок. И всё. На этом упоительность закончилась.
А закончилась она тем, что иные назвали бы техническим прозвищем осечки, а я не погнушаюсь и назову судьбой – чего уж тут: мы с вами свои люди; как-никак, не первый час совместно наблюдаем приключения слов, так что нам ли стесняться употребления громогласных вокабул.
– Та-ак, – протянула она>20, остановившись, и от одного этого, даже если вынести за скобки далёкий, оглушающе пустой взгляд, целый взвод иракских повстанцев способен был обратиться в безоглядное бегство. – Решили, значит, побаловаться? Прекрасно.
Она встала, деловито оправила юбку, отстегнула предмет и зло бросила его в стоявший на полу весёлый жёлтенький ридикюль, похожий на подвыпившую трапецию. Туда же полетел и мелко дрожащий пистолет. Вслед за предметом, исчезнувшим в узком жерле ридикюльчика, сорвалось было и сердце Петра, избитое, истрёпанное, словно пятистопный ямб, так и готовое сорваться за кем угодно и куда угодно, лишь бы вон из этого прóклятого тела, но то кормило пневматической механики и аэродинамики, которое в секунды величайшей опустошённости и глубочайшего бессилия ответственно брало на себя управление жизненными ду́хами Петра, вдруг раздвинуло его сердце до размеров целой груди, так что теперь этому валуну, этому остывшему сгустку, этому, то есть, пенному жёрнову не то что упасть, но даже и сдвинуться было некуда: да-да, так и напишу, не постесняюсь: сердце так и застряло у него в груди – как кость в горле.
– Значит так, – сказали ему, – это всё, конечно, очень милые шутки, но вы и сами, очевидно, понимаете, что не вполне безобидные, то есть такие, которые требуют адекватного к себе отношения, или, говоря великим и справедливым языком важнейших книг, воздаяния. Ну, на первый раз мы забираем… скажем, пусть это будет память о первых десяти годах жизни. Уточнимся: как вы в день своего рождения познакомились с Пашкой Денисовым, вы ещё помните, а вот то, что было до этого – увы. В следующий раз, когда отважитесь на подобную глупость, взвесьте, будьте добры, возможные последствия, поскольку, уж не сочтите за шантаж, к вопросу следующего воздаяния мы подойдём гораздо энергичнее. Всего доброго.
Пашка Денисов, жопа с ручкой! Сколько же лет я не вспоминал о тебе, промолчал о нем Пётр, но промолчал не так, как принято молчать о знакомствах, подёрнутых толстым слоем плесени, – изъяснительно, промолчание это было восклицательным, с особыми громокипящими интонациями: такие обычно насыщают воздух при возгласе «эврика!» Так что в тот миг Петра больше занимало не то, как ему бороться с геометрической прогрессией вязкого кошмара, какие обманки и капканы расставлять на пути мажорного его аллюра, как сплющить, наконец, его нарастающую многомерность – Петра просто-таки срубило воспоминание – тем более хлёсткое и поразительное, что, по закону озарения, оно было спрессовано в крошечную долю секунды – о знакомстве с Пашкой Денисовым: о том, стало быть, как они вдвоем, незнакомые пока друг другу, в траченных кроличьих шапках и суконных пальтишках на искусственном, нездорово серебристом меху и в клеточку (только у Петра клетка покрупнее, а у Пашки – помельче, с полосочками потоньше), как они, оказавшиеся по какому-то нелепому счастливому случаю рядом в тёмном курганском дворе, отбивались и руками и ногами, и подвернувшимися железными закорюками (которые и решили-таки дело) от стайки очень одинаковых, безмолвных, омерзительно коренастых современников, при заходе солнца вылезших поразмять задубелые кулачонки на случайных одиноких прохожих, буде выражение лица у них обнаружит при ближайшем рассмотрении более отдалённое сходство с физиогномическими рельефами медведя или крысы, чем тó допускалось кодексом зоологической равнодушной злобы, по которому жили поколения и поколения смиренных среднестатистических курганцев, или буде конституция фланёра окажется потоньше нормативной, с уклоном в соразмерную благородству гармоничность. Однако тут наши маленькие засранцы просчитались, поскольку Пашка, при всей своей видимой мягкости (искусственно и любовно взращённой на стальном каркасе для раздразнивания всяких разных среднекурганских покемонов с бугристой трупной кожей), обладал той яростной гордостью, которая не позволяла ему оказаться в роли тренировочного тюка, смиренно поглощающего чужие удары, тем более если это были тычки тех, кого он в своей персональной иерархии вряд ли ставил выше пищевых отходов или, скажем, скомканных обёрток из-под «Юбилейного». От невозможности (а может, нежелания) занять свою жизнь чем-то более цельным, ценным,
