О - [29]

(славный канцеляризм!), нежели сон, в городе ложились рано, и за годы-годы этому бессмысленному ритуалу, де-факто являющемуся бессмысленной роскошью десятичасового беспамятства, подобрались лукавые обоснования, вроде: тяжело работаем – много спим; чем дольше сон – тем здоровее тело; чем глубже сон – тем здоровее дух. Но как ни крутил, как ни измышлял дорогой соотечественник, Пётр – неблагодарный сын своего города – со младых ногтей вынес для себя сколь неверное, столь же и твёрдое убеждение: город, в котором зажжённые после полуночи окна – non grata, – это мёртвый балласт человечества, это населённое кладбище, о котором без ущерба и паники настоящие люди могут забыть, это, продолжаем мы неправедный метафорический ряд, куча антропологического барахла не то что без будущего, но даже и без настоящего, механические навигаторы из никуда в никуда. Итак, нисколько не удивительно, что тот двор, где на последних этажах хрущёвок жидко горела парочка млечных окон, испуганных собственной смелостью, казался легче, невесомей и – не побоюсь этого слова – призрачней орудовавших в нём теней – тяжёлых, как танки, угловатых какой-то крупнотоннажной угловатостью, а посему мало удивительного в том, что Пётр, на которого сыпался град хлёстких, тупых, бесцельных, как бы медвежьих, ударов, отвечал на них с некоторым сарказмом, с некоторым снисходительным прищуром – так, как отвечал Сократ на кривословые атаки софистов, – и эта внутренняя улыбка только заостряла точность его ответных ударов, придавая им эпиграмматическую ладность. Луны было мало, туч – море, что позволяло внутренней улыбке Петра быть ещё непринуждённей. И всё-таки последнюю точку в этом препирательстве поставила с помощью невидимой, смутной железяки рука Пашки Денисова.

– Надо же, – сказал он, когда всё закончилось, и по тому, что он сказал это не заикаясь, через пару месяцев Пётр понял, насколько всё-таки взволнован был Пашка этой ночной схваткой, – шапку забыли, – и он поднял со снега чужую кроличью шапку, испачканную кровью и поэтому похожую на убитую крысу.

В общем, если навести фокус памяти на эту послесумеречную сценку, то она выглядела так, как и полагается выглядеть породистому воспоминанию, глубоко вросшему в жизнь его владельца: рельефно, глубоко, а кроме того – живописно-размыто (ведь тёплая, акварельная размытость воспоминания – естественное следствие его долгого, любовного, активного использования). Но стоило сместить мнемонический фокус чуть влево по хронологической оси, как в его объектив переставало попадать что-либо, кроме теней, клубящихся в совершеннейшей темноте. Ну и чёрт с ним, сказал себе Пётр после парочки попыток овеществить и орельефить эту волчкообразную сверхтуманную невнятицу, ну и чёрт с ним, подхватим вслед за Петром и мы: было бы весьма неосмотрительным плотность и оформленность считать чем-то вроде сертификата качества. Наоборот, дорогой читатель: очень немного на этом свете вещей плотных и состоявшихся, что могли бы поспорить в своей ценности с бесплотной, абсолютно полой тенью, которая то в одну сторону, то в другую крутится-вращается, что-то там себе под нос наборматывая, на самой границе между миром здешним, осязаемым, как три копейки, и юниверсумом тамошним, который есть ничто иное, как тёплая трясина без берегов и разметок. Предмет состоявшийся по большей части зол, требователен, а то и просто мстителен, в то время как несостоявшаяся вещь – тень – в основном ласкова к человеку, она почти всегда рада по-дружески, оберегающе прильнуть к нему, короновав его, как нимбом, небытием, а ведь человек с нимбом небытия куда приглядней, чем человек без какого бы то ни было нимба. Так что, повторим, и ладно, и Бог бы с ним, что вместо воспоминаний о первых десяти годах жизни в голове у Петра вращались только тени, ибо, как мы сказали уже, зачастую предпочтительней, чтобы реальность и не выходила из тени. Вот, скажем, город детства Петра, милое самаритянское поселение, полусвалка-полукладбище-полусерпентарий с праздничным именем Курган, тоже родился из кружения теней: клубились они себе, вращались, словно дервиши, между Уралом и Казахстаном, и в один отнюдь не прекрасный миг, то ли наскучив собственной волчкообразностью, то ли повинуясь властному гласу, исходящему откуда-то из-под корневищ чертополоха и рябины, то ли ещё почему, решили оплотниться в город. Эх, лучше бы им этого не делать…

Из офиса Пётр вышел совсем поздно. Он погасил свет в кабинете, закрыл тяжёлую плавную дверь и, пофехтовавшись в полной темноте с замочной скважиной, наконец попал ей ключом прямо в сердце. Тильта́м, сказал замок, и Пётр усмехнулся. Как бы вспомнив о чём-то и не переставая улыбаться, он ещё раз повернул ключ туда и обратно: тильтам, послушно повторил замок, тильтам, и если бы мы были всезрячи и вездесущи, если бы та темнота, в которой, как в формалине, застыл Пётр, была для нас полностью прозрачной, то его улыбка, неподвижная и оттого как бы мёртвая, вполне оказалась бы способной высечь у нас из груди горькие очистительные искры. Но он тем временем уже положил ключи себе в карман (и по той небрежности, если не сказать брезгливости, с которой он сделал это, было отчего-то понятно, что этих ключей для него больше не существует), по памяти обогнул невидимую мебель и, выйдя из дверей офиса, длинными скользящими шагами, словно бы изображая призрака, устремился к своему «ситроену».