О - [27]
– Проглотила?
– Проглотила, – сухо ответили прозрачные глаза Любочкиным голосом.
И с этими словами, спокойными, никакими, которые могли быть сказаны любой цацей в любой точке этого мира, она отстегнула его уставшее животное, бережно обернула носовым платком и положила в карман курточки.
– Ну что же, Пётр Алексеевич, – проговорила она назидательно, – в сложившихся обстоятельствах, как это ни печально, придется искусственным образом ограничить вашу слишком бурную активность, которая в последнее время просто-таки бьёт все мировые рекорды. Теперь для этой активности будут определены соответствующие часы, и ваш уважаемый предмет будет вам выдаваться в соответствии с графиком. Доброй ночи.
И [хорошо], что в тот момент (всецело подпадающий под определение апокалиптического), когда она плотно прикрывала за собой дверь, Пётр восседал в своём кожаном, стёганом, вместительном, как рюкзак, кресле. Он бы, разумеется, не упал, поскольку в теле его оставался заряд благоразумия, достаточный для понимания того, что подогнувшиеся коленки стали бы пропуском не в блаженное бесчувствие, а, скорее, в мир узких и глубоких отверстий, из которых не выбраться, даже воспарив ангелом. Впрочем, оказавшись в упомянутом отверстии, куда можно провалиться только в том случае, если воля твоя полностью растерзана вражьей мощью, ангелом стать уже невозможно; если сила метаморфоз и способна будет обратить тебя в существо крылатое, то разве лишь в ворону, попусту бряцающую жестяным, пустым криком, а что такое ворона, знает, полагаю, каждый: для неё небо – бездонный филиал помойки, и, взлетая, она попадает из одной, нижней, свалки в другую, верхнюю, кружась между двух мерзотин и так и не находя того неба, которого хотим и о котором мечтаем мы. Итак, преимущество восседающего Петра было в ином. С преувеличенной вальяжностью заложив ногу на ногу, он не только сокрыл от злорадного, хоть и мимолётного, вражеского взора отсутствие того, возвращение чего не смог бы гарантировать даже самый что ни на есть сизифов труд, но и прочувствованно, с роскошью и невесть откуда взявшимся аристократизмом как бы дал удаляющейся хиросиме точного пинка под её крепенький подтянутый зад.
…Но любая хиросима имеет печальное свойство повторяться, дорогой читатель, поэтому никто из нас – ни ты, ни я – не удивимся, если узнаем, что этой ночью, начавшейся для Петра уже под утро, когда ужас иссяк вместе с алкоголем, к нему вновь пришла Тонкая Женщина. Уверенно села прямо перед ним, на авансцене сна, в чёрное, лохматое, страшное кресло, похожее на раскрытую пасть, и достала откуда-то изъятый Любочкой предмет. Посмотрела на него устало и даже с некоторым презрением.
– И сколько суеты вокруг этого пустяка, – процедила она сквозь зубы не глядя на Петра. – Впрочем, чего уж удивляться – у вас вся жизнь выстроена вокруг пустяков и случайностей. Стоит убрать из неё соринку, которая по большому-то счёту мельче мелкого, просто ничтожная крошка внутри огромного всеобъемлющего универсума, как ваша жизнь рушится. – Она повернула лицо к Петру и посмотрела на него так же устало, равнодушно.
Да, всё это было неожиданно, но всё же не настолько неожиданно, чтобы Пётр мог потерять дар речи. Однако вот он молчит, а она продолжает и продолжает, и дело, очевидно, в том, что она говорит, как бы стирая грань между говорить и не говорить, подтапливая смысл говоримого необязательной этой, чуть качательной интонацией, из-за чего смысл представляется слушающему немного в расфокусе, так что уже и не совсем понятно, кто же здесь главный – ясный смысл говоримого или неясный, как ночная неясыть, смысл интонации, а раз не совсем понятно, кто здесь главный, то и совсем не понятно, кому же, собственно, отвечать – смыслу ли слов или смыслу интонации. Потому-то он предпочёл отмолчаться – и сейчас, и позже, когда в конце рабочего дня, равномерно наполненного рабочим кошмаром ожидания, к нему время от времени заглядывало то, что раньше он знал под именем Любочки,
