Новолунье - [69]

Как это известно? — удивился я. — Когда я только вчера отцу сказал…

— А я о чем? И я о том же. Вам с отцом кажется, что вы одни умники, а все другие вокруг ничего не видят и не слышат. Да Степанида вас насквозь видит и слышит. Ты еще подумал только, а она уже все видит...

— Как она может видеть? — не сдавался я.

— А по глазам. Глаза-то на што? В глазах вся душа насквозь видна. Вот она и написала мне: приезжай, говорит, не знаю, что и делать мне с Минькой... Тоскует, мол, парень, а было бы из-за чего. Да я, говорит, в землю до колен войду, а велосипед у Миньки будет.

Сейчас я уверен, что никакого письма бабушка Белоглазиха не получала, что все это она выдумала в ту самую минуту, когда я заговорил о велосипеде, выдумала так же, как выдумывала она все свои сказки, которых я больше никогда и ни от кого не слышал и которые не попадались мне и в книгах.

Да, сейчас я в этом уверен, но тогда… тогда я верил каждому ее слову. И как было не поверить в какое-то письмо, когда я верил в невероятнейших султанов и ханов, в людей с конскими и рыбьими хвостами, с копытами вместо ног, с рогами за ушами?! Как бы там ни было, но, поверив, что велосипед у меня скоро будет, я успокоился.

После того вечера я с Нюркой не сталкивался до самой весны. Я учился с утра, а Нюрка — после обеда. Я уходил в школу еще затемно, а она возвращалась домой поздно вечером. Так получилось, что не встречались мы и на дороге, потому что вторая смена начинала занятия сразу же, как только мы выбегали из классов. Правда, иногда в коридоре среди толкотни и неразберихи мелькало ее круглое лицо с большими синими глазами: Нюрка почти на голову возвышалась над своими сверстниками. Иногда ее глаза в недоумении останавливались на мне, но поговорить нам не удавалось.

Так было до весенних каникул. Устанавливалась оттепель. Сугробы на улице осели, хотя казалось, что это избы выросли, пригревшись на солнышке, из потемневшего снега: выпростались прогнувшиеся от снега крыши, потом открылись окна с влажными наличниками, с потрескавшимися ставнями, проклюнулись верхними концами колья городьбы. Теперь по дороге, проложенной на льду протоки, ездили только на санях, а пешком ходили по уменьшившимся и уплотнившимся сугробам. Тропинка, днем сильно подтаивавшая, ночью схватится ледком, и по утрам то и дело кто-нибудь, торопившийся в контору или на ферму, сев на лед, съезжал вниз. Но этим не огорчались: после долгой зимы подступала не менее долгая весна — время несбыточных надежд и хорошего настроения. Не обошло стороной такое настроение и Нюркину непонятную душу.

Как-то после обеда, натаскав воды корове и овцам, вытащив в огород навоз, я потянулся на солнышко, за ограду. И тут же лицом к лицу столкнулся с Нюркой. Она стояла по-над берегом на сугробе, с которого катались на санках и на обледеневших тазах ребятишки, смотрела куда-то за Енисей, но, услышав скрип снега, обернулась так скоро, что я не успел отступить. Нюрка улыбнулась, и не обычной своей ехидной улыбкой, а по-доброму, как улыбались в эти дни все чибурдаевцы.

— Иди, — сказала Нюрка, — послушай, что ребятишки поют.

Я подошел и стал рядом с Нюркой. Чуть в сторонке две девчушки, лет восьми — десяти, стоя на сугробе, смеясь, время от времени громко пели одну и ту же частушку:

Шоболовское сельпо

ситцем не торгует,

галифе на мне худые —

всюду ветер дует.

— Вот язвы, — по-прежнему улыбаясь и глядя прямо в глаза мне, сказала Нюрка, — бить их некому.

Но я видел, что бездумное озорство девчушек Нюрке нравилось.

— А ты зазнался, смотрю я, в последние дни, — продолжала Нюрка со смеющимися глазами, — в школе не подходишь, ничего не скажешь... Только ты больно-то нос не задирай, смотри, чтобы я опять на тебя не рассердилась, а то житья не дам.

Но я почти не слышал ее слов. Я представил ее такою, какою видел перед зеркалом, через щель в ставне. И теперь я уже не так, как раньше, смотрел на нее. Нюрка, видимо, заметила что-то необычное в моем взгляде, чуть смутилась и спросила тихо:

— Хочешь дружить со мной?

— Хочу.

— Ну, тогда ты должен говорить мне всю правду, о чем бы я ни спросила.

Я засмеялся и в свою очередь задал вопрос:

— Ты только скажи, о чем будешь спрашивать.

— Обо всем, о чем бы ни спросила, ты мне будешь говорить правду. Можешь и ты спрашивать о чем хочешь.

— И ты скажешь правду? — недоверчиво проговорил я.

— Ну да, — не очень уверенно ответила Нюрка. Но я этого не заметил и закричал от восторга:

— Тогда — другое дело. Тогда я согласен.

— Не кричи. Пойдем к нам домой. А то тут подслушают, и тогда сплетен не оберешься, — сказала она совсем как взрослая.

Дома Нюрка разделась и мне велела раздеться.

— Я тебя сейчас обедом кормить буду, — говорила она, направляясь в кутний угол, к печи. — Когда дружат, то едят вместе.

Еды, как обычно у тетки Симки, никакой не оказалось, кроме молочного киселя. Сварен он был, видимо, еще вчера: сверху уже успела отстояться водянистая жидкость, подернутая тонкой пленкой. Нюрка подала кисель на стол прямо в кастрюле, по ломтю хлеба, и мы принялись хлебать. Я пообедать дома не успел и потому, забываясь, набивал полон рот, не всегда успевая прожевывать. Нюрке это нравилось. Она брала кисель краем ложки, медленно подносила ко рту, медленно жевала и все улыбалась, глядя на меня.