Новолунье - [67]

— Купишь, — проворчал я, — если деньги будут.

— Будут, — неуверенно сказал отец, — а не будут, так в долг возьмем. Мне да Серафима в долг не поверит — быть того не может.

Я успокоился, но тут же как обухом по голове, а Нюрку-то, Нюрку забыли!. Вдруг она вздумает кататься — тогда как?

— Это Нюрка-то? — усмехнулся отец. — Она на коне не может научиться ездить, а уж на что проще. А ты — велосипед. Сказанул тоже. И насчет Степаниды не переживай, знаю, что это просто так вылетело у тебя, не подумавши брякнул. Главное — смотри, ей не проговорись.

Я молчал. Отец тоже помолчал, думая о чем-то своем. Мы шли с ним по протоке, направляясь к нашему яру, Тихо, морозно, лунно. И вдруг по Енисею прокатился грохот — это лопнул подтачиваемый полыньями лед где-то далеко за утесами Февральской горы. Грохот, пронесясь к верховьям, оборвался за островом Чаешным, и снова на все вокруг навалилась тишина. Скрип снега под нашими валенками, наверно, раздавался даже на Мерзлом хуторе. Тишина казалась особенно тяжелой оттого, что не слышалось обычного в такую пору перебрехивания собак: почти все они в наших деревнях были съедены Сояном Кученековым.

— Как будто и не в Чибурдаихе живем, — со вздохом сказал отец, на которого, видимо, тоже подействовала тишина ночи, особенно угнетающе тяжелая под утро. — Раньше-то, бывало, на святках мы по целым ночам не спали. Девки гадать, а мы им какую-нибудь фиговину устроим. И так — до света. А нынче спят все без задних ног.

«Да, это было время, — думаю я, по-отцовски вздыхая. И поднимаюсь на берег. — Такого, наверно, никогда больше не будет».

Отец с мачехой спали в горнице, а моя кровать в передней комнате, изголовьем к окну, — на этой кровати спал и умер мой дед. Я чувствую, что долго не засну, и потому даже глаза не закрываю, смотрю в щели ставни на луну.

Я думаю об отце. Непонятный он все-таки человек. Поднялся среди ночи меня разыскивать, смотался на чабанскую заимку, и не только не отругал, а, наоборот, вел себя так, как будто сам был в чем-то передо мною виноват. А иной раз, бывает, разорется из-за пустяка, такой базар поднимет из-за какого-нибудь пескаришки несчастного или ершика сопливого, что, со стороны глядя, можно подумать, будто дом я у него сжег.

Все еще высоко висящая над белыми увалами желтая чистая луна, окруженная морозной дымкой, настраивала на воспоминания. Справа отступала к берегу баня, слева под снежным козырьком нахохлились стайки и навесы, а прямо перед окном двор выходил в огород; огород вытянулся сплошным снежным пластом к увалу.

В прежние годы там, по увалу, в такие ночи бегали, резвясь, волчьи стаи — их никто не боялся, в них никто не стрелял, их считали такой же неотъемлемой частью нашего деревенского мира, как огромный столетний тополь на краю деревни, как тальники, как острова Ойдовский, Чаешный, Самоловный, как чабанская избушка между Чибурдаихой и Мерзлым хутором.

Иногда в степи устраивались облавы, но не нашими, а шоболовскими мужиками. Наши мужики и мужики с Мерзлого хутора отродясь в облавах участия не принимали. Стреляли волков лишь зимой, когда они к кошарам подходили, чтобы овцу утащить при случае; тут уж, конечно, не зевай: волк либо шкуру отдаст тебе на шапку, либо с десяток овец порежет. Стреляли по необходимости, без озорства и удальства, и уж тем более без всякой злобы, точно так же, как резали осенью баранов на мясо.

Из Шушенского время от времени появлялась бабушка Белоглазиха. Имени ее я не знал, да, думаю, и никто в Чибурдаихе не знал, а сама она себя так и называла: «Скажите, — говорит, — в Чибурдаихе: бабушка Белоглазиха вскорости погостить приедет».

Обычно она останавливалась у тетки Арины Светлолобовой, вдовой многодетной женщины, у которой обычно останавливались на постой все пришлые.

Но гостить у тетки Арины ей не приходилось. Не успеет, бывало, бабушка Белоглазиха чаю попить, как уж приходил кто-нибудь из соседей и уводил ее к себе. Обычно это делалось под каким-либо благовидным предлогом.

— Посиделки у нас сегодня, а ребята узнали, что ты приедешь, и с утра пристают: позови да позови бабушку Белоглазиху, хочется сказки послушать.

— Вот еще, — с притворной строгостью говорила старушка. — С чего это стану я вам сказки сказывать? Да и не помню я ничего; все, что раньше знала, все давным-давно позабыла. Не обессудь, не пойду.

Приглашавший ее мужик делал вид, что собирается уходить, но не уходил и добавлял как бы между прочим:

— Вот неудача. А я уж и барашка заколол, кишки кровью налил. Думаю, придет бабушка Белоглазиха, я ее маханом угощу.

Махан — это хакасская еда: кишки со свежей кровью и кусочками мяса, сваренные или поджаренные на сковородке; любит его бабушка Белоглазиха. Но было тут и еще одно соображение: от свежезарезанного барашка обязательно что-нибудь обломится — не для себя, для Арины с ее тремя ребятишками.

— А то, может, сходить? — произносила как бы в раздумье бабушка Белоглазиха, адресуясь к тетке Арине, и та, стоя со скрещенными на мягкой груди руками, озабоченно советовала:

— Сходи уж. Может, что и вспомнишь, пока идешь, а то как-то нехорошо человека подводить. Вишь, человек-то уж и в трату вошел.