Новолунье - [65]

С протоки берег и деревня на берегу, заметенные под окна снегом, представляли высоченный увал, на который ни въехать, ни взойти. Где и чья стоит изба — определить можно было только по цвету и обилию дыма над трубами.

Вот чуть заметной струйкой колеблется дымок — это избушка одноногого Викторки Анцупова: у него двое ребят и две девки, все работники, но безалаберны, все у них идет как попало, дров никогда в зиму не заготавливают, надеясь прихватить при случае что плохо лежит, и потому топят печь всю зиму соломой. В такие морозы, как нынче, спят всей семьей — родители и дети — на низкой печи, укрывшись одним лоскутным одеялом.

Младшие анцупята, Ванька и Нюрка, — двумя и четырьмя годами старше меня — часто прибегали к моему деду, и тот, поглаживая ладонью седые висячие усы, поглядывал на них.

— Что скажете? Зачем пришли? — спрашивал он через каждые пять — десять минут, и всякий раз Ванька и Нюрка в один голос отвечали:

— Попрове-едыв-а-а-ать.

Очень уж деду нравилось, как они отвечали: «Попрове-едыв-…-а-а-ть…»

Приехали Анцуповы к нам из подтаежного села Моторского, где все жители говорили нараспев. Анцуповы предки переселились в Моторское из западных губерний России, но суровая жизнь в подтаежье им оказалась не по силам. Как-то еще перед войной взяли младшую сестру Марфу Анцупову невестой в нашу деревню, а через два-три года одна по одной переехали к нам из Моторского все, связанные с теткой Марфой родством семьи: Анцуповы, Бормотовы Полухины, Кривошеевы. Скоро в деревне им стало тесно. Полухины и Кривошеевы переселились на Мерзлый хутор, а три или четыре семьи Анцуповых — в Шоболовку, постепенно забирая там верховодство, благодаря своему дружному многолюдству. И только безалаберный Викторка со своей крикливой супругой остался навсегда в Чибурдаихе.

Черными клубами валит дым из трубы избы тетки Симки: она всю зиму топит печь кизяком, который Нюрка нарезает летом на тырлах (летние дворы для овец) и в кошарах, сушит на солнце, складывает наподобие поленниц, а осенью они с теткой Симкой возят его к себе за стайку: терпкий запах кошары плывет все лето от усадьбы тетки Симки в оба конца деревни. Маришка, соседка, не выдерживала, прибегала ругаться.

— До каких же пор ты нам воздух будешь портить?

Тетка Симка отвечала почти всегда одинаково:

— Портила и буду портить, а ты нюхай, зебра долгопетельная, и ничего ты со мной не сделаешь, хоть лопни. А не нравится, так отступись от своего постояльца, отдай мне, все равно каждый божий день мимо ходит да в окна мои лупится. Я хоть пользу от него поимею — будет бревна для меня ловить на дрова, тогда и пахнуть стану сладко, как ты. Только не пойму я, что же это от такой сладкой мужик морду воротит?

Мужики, известное дело, хохочут над задохнувшейся от обиды бабенкой. Мужики на стороне тетки Симки.

Однажды в лунную ночь пробирался я от чабанов домой. Сбежал на лед протоки и через пять минут был бы дома. Но, проходя траншею, прорытую с протоки во двор тетки Симки, я вдруг заметил узенькую полоску света, просочившуюся в щелку рассохшегося летом ставня. Окно выходило во двор, просторно расчищенный от снега. А что свет до сих пор не погашен? За керосином надо в Шоболовку идти, да и там его не всякий раз в сельмаге захватишь. Поэтому свет в домах вечерами долго не держат: поужинали — и спать. Даже с гулянками по праздникам здесь обычно укладываются за «световой день»: начинает смеркаться — и гулеваны разбредаются кто куда.

«Нет, тут что-то не так», — думал я, глядя на лоскуток света, пробившийся из окна. А что именно не так — я, как ни мучился, придумать не смог. И тетка Симка наверняка не знает, как ее доченька керосин транжирит, Вот взять бы да и рассказать — отомстить Нюрке за все ее ябеды. Нет, это не по-мужски. С женщинами воевать — самое паршивое дело, как сказал бы мой дед. Это, конечно верно. Рассказывать не стоит. А вот посмотреть, чем она там занимается среди ночи, — это не грех. Этим самым потом Нюрку можно будет удержать от какой-нибудь ябеды.

Приняв такое, как мне казалось тогда, не унижающее достоинства мужчины решение, я смело двинулся вверх по вырезанным в снегу приступкам. Подниматься трудно, приступки обледенели: по ним Нюрка носит воду с Енисея — расплескивает. А сколько воды надо за день перетаскать, я и сам знаю, тоже ведь вся вода в доме за мной: и в избу натаскай, и коров с телятами, с овечками напои, а по субботам еще и в баню ведер десять принеси.

Нет, что ни скажи, ни я, ни Нюрка даром хлеб не едим. И если по-хорошему разобраться, то нам с ней надо бы жить душа в душу, а мы живем как кошка с собакой, да и то не всякая кошка и не всякая собака.

И все она, Нюрка, виновата, такой у ней противный характер — обязательно с кем-нибудь враждовать надо. А если бы она не ябедничала вечно, не дразнилась, я бы, может, и полюбил бы ее, даже несмотря на то, что она старше меня. Она мне даже нравиться начинает. Я бы, пожалуй, не прочь и жениться на ней со временем.

Но, думая так, я все-таки кривил душой даже перед самим собой. Уж если бы я и согласился тогда жениться на такой зловредной девчонке, на такой неисправимой ябеднице, то разве только потому, что у Нюрки теперь есть велосипед. А женись я на ней — велосипед был бы также и мой. Но в этом постыдном желании я не хотел признаваться даже самому себе.