Новолунье - [63]

И все это было бы верно насчет Сотки Костоякова: тихая, раздумчивая работа чабана ему была явно не по нраву, хотя и пас он здешние отары, как говорили, лет двадцать.

Желчный, насмешливый, всегда себе на уме, он ни с кем, кроме моего отца, не сходился для дружбы и не опускался до вражды. Никого не выделял, никому не оказывал уважения, ко всем относился одинаково — жестко и безразлично. И только в тех случаях, когда кто-нибудь попадал в какое-нибудь смешное или глупое положение, его темное сухое лицо оживлялось своеобразной улыбкой: узкие раскосые глаза совсем превращались в черные щелочки, а коричневые от табака крепкие зубы радостно обнажались. Как-то во время бурана Петруха Кочулоров привел в кошару половину отары, не заметив пропажу остальных, Сотка сказал тут же при нем, осклабясь:

— Это хорошо. Дураку любая беда на пользу. Полазишь по степи с неделю, пообшаришь все лога — умнее станешь.

Однажды молодой зоотехник его спросил:

— Это правда, что у тебя четыре ягненка пало?

— Не пали, а поколели, слава богу, — невозмутимо, почти презрительно ответил Сотка.

— Это как же слава богу? — недоумевал зоотехник. — Ты понимаешь, что говоришь? Не твои собственные — колхозные…

— Очень хорошо понимаю, — тем же голосом отвечал Сотка. — Какая польза колхозу худые головы держать? Перевод кормов, уход лишний. А все равно подохли бы. Так уж лучше сразу, пока потратиться на них не успели.

Этот довод зоотехнику показался убедительным, но все-таки он спросил:

— А как же я их списывать буду, умная ты голова?

— На волков спишешь, — с откровенным презрением сказал Сотка. — Не первый снег на голову.

Зоотехник с минуту молча смотрел в маленькое худое лицо чабана и сказал, усмехнувшись:

— Опять на волков? Сколько же можно? Уж и волков в степи не осталось, а все на них списываем.

— Мало ли что не осталось, — невозмутимо отозвался Сотка, — быть-то были, а сколько осталось — кто их считал?!

— Так совесть-то надо же иметь…

Сотка усмехнулся:

— Совесть? А с чем ее едят?

Что-то было такое даже в самой наружности Сотки Костоякова, что невольно влекло меня к нему. Все у него было маленькое: лицо, руки, ноги колесом. И если бы не широкие плечи, то его издали легко было бы принять за подростка. О росте и говорить нечего: нагайка, которую он днем и ночью, в степи и по деревне всегда носил через плечо, волочилась по земле. На широких сухих плечах маленькая голова его выглядела бы несуразно, но огромное воронье гнездо густых и жестких черных волос делало его маленькую фигуру внушительной и даже страшноватой.

И все же, глядя, как Сотка на виду у всей деревни бешено крутился на своем таком же бешеном иноходце, я спрашивал себя: откуда у этого хлипкого на вид человека столько дикой и злой силы? И столько в нем уверенности в себе — откуда? И в памяти возникали картины из древних хакасских легенд, слышанных от деда, в которых бесстрашные степняки сражались в одиночку с всадниками старшего сына Чингисхана, неукротимого Джучи, чьи тумены в кровопролитной войне сокрушили хакасское государство, процветавшее на Верхнем Енисее. При взгляде на Сотку Костоякова в голову лезли всякие раздумья о временах восьми-, шестивековой давности. Что-то напоминало в этом невзрачном степняке средневековых хакасских алыпов[5], о воинственной жизни которых и по сей день поют в степных улусах поэты.

Сотка пришел к нам в деревню из Койбальской степи, из Конгарова улуса. В этом улусе мне довелось побывать раз, когда возили с дедом в Иудино писателя — он собирал материал о Тимофее Бондареве, последователе Толстого, в дореволюционное время жившем там в ссылке.

В те дни, когда бабы в Чибурдаихе все еще судили о том, кто больше имеет прав на премию — Серафима или Сотка Костояков, сам Сотка об этом не думал, уж в чем бы там ни было, а в честолюбии Сотку Костоякова заподозрить нельзя. Жизнь он принимал такой, какая она есть, не задумываясь над тем, что она могла бы быть иною — лучше или хуже. И если премия досталась Серафиме, считал он, значит, так и должно быть, и никто не имеет права у нее это оспоривать.

Кошары обеих отар стояли неподалеку друг от дружки в степи за Мерзлым хутором, и чабаны во время дежурства в зимние морозные ночи грелись в одной казенной избушке, разгороженной тесовой стенкой. И как-то к весне, когда дежурство Сотки и тетки Симки совпало, он пришел к ней за перегородку и, глядя в пол, сказал:

— Машину-то как, продавать будешь?

— Лисопед-то? А что мне за нужда — продавать? Захочу — сама кататься научусь, а захочу — подарю кому-нибудь. Вот хотя бы и тебе. Возьму да и подарю. Никто мне не укажет. Честным трудом его заработала. Что захочу, то и сделаю. Возьмешь, если вдруг захочу тебе подарить?

— Нет, не возьму, — сказал Сотка.

Тетка Симка, полчаса назад вернувшаяся с обхода кошары, уже успела отогреться, сняла даже телогрейку и кинула ее на нары. Собачья доха ее висела в простенке. Сотка исподлобья глядел в ее раскрасневшееся лицо, на ее слегка растрепанные русые мягкие волосы, и все в ней очень нравилось ему. Нравилось даже то, как ладно выглядели на ней новые черные валенки, загнутыми голенищами подпиравшие круглые коленки, как просторно облегала ее полное тело длинная вязаная кофта из белой яманьей шерсти.