Новолунье - [62]

Я прицелился с колена. Выстрел прогрохотал в тот момент, когда зверь мелькнул над калиткой денника. И по тому, как волк на мгновение как бы задержался, а потом медленно рухнул по ту сторону, я понял, что не промахнулся.

Но не успел я подняться с колена, как неподалеку внизу один за другим прогремели два выстрела. Туда с лаем бросились собаки. Послышалось тревожное ржанье. И тут же из-за угла кошары тяжело дышавшая Карюха махом вынесла кошевку и встала как вкопанная.

— Она! — крикнул я.

— Кто она? — спросил дядя Егор, вылезая из кошевки.

— Да та самая волчица, что Мойнаха задушила.

— А Серафима где? — спросил дядя Егор.

— Болеет. Простудилась.

Дядя Егор, схватив котомку, побежал к избушке. Когда через час я зашел в избушку, дядя Егор и тетка Серафима пили чай.

— Раздевайся, — сказала тетка Серафима, — выпей чаю. Значит, Ганька уехал?

— Уехал, поди. На другую работу перевели.

— А ты как же? В тайгу хотел…

— Какая теперь тайга. Упросили вот почабанить, пока замену подыщут. Так что люби не люби, а чаще взглядывай,

Велосипед

Когда я вспоминаю «интересные» события из жизни нашей деревни, мне как-то даже неловко за своих земляков: такими маленькими кажутся сегодня интересы чибурдаевцев. Но какой полнокровной, живой и радостной была эта жизнь, состоящая из «маленьких», как кажется сегодня, событий.

Ну вот хотя бы взять случай с велосипедом. Когда осенью стали подсчитывать сохранившихся за лето ягнят, то в отаре тетки Симки их оказалось больше, чем у кого- либо. По сто двадцать на каждую сотню овец. Такого в то время не знали даже потомственные старые чабаны.

Меня же, помню, более всего удивило всеобщее чувство зависти, которое вызвала эта новость среди чибурдаевских и шоболовских баб.

— Быть того не может, чтобы у Серафимы да такой приплод. Что, она сама их в подоле приносит, что ли?

— Верно. Уж на што Сотка Костояков всем чабанам чабан, а и тот едва сотню получает. А тут Серафима — передовичка. Кто этому поверит?!

— Не иначе, бабы, как Серафиме учетчик приписывает…

— А что думаешь! Может, и приписывает. А вот за какие такие заслуги — вот вопрос.

— Стало быть, чем-нибудь да угодила, Зря, что ли, Домна-то от ревности бесится.

Домна — это пышная, белотелая жена учетчика с овцебазы Сояна Кученекова, изнуренного больными легкими до того, что кажется, дунь на него — он упадет и больше не встанет. Сояну кто-то внушил, что от туберкулеза его может спасти только собачье сало, и он охотился за собаками с таким упорством, что казалось, во всех наших деревнях того и гляди ни одной собаки не останется. Как-то он и к нам наведался. Уж очень ему по душе был наш кобель.

Пришел, сел на крыльце и с любовью в раскосых горячечных глазах поглядывал на кобеля, рвавшегося на цепи и задыхавшегося от лая. Отец, не желая портить отношений с начальством, скрылся при появлении Кученекова — уплыл на остров, — предоставив моей мачехе защищать кобеля.

— Не отдам, — сердито сказала Степанида, не глядя на учетчика и сразу беря тот высокий тон, который исключал всякую возможность рядиться и торговаться. — Это не простая собака. Зимой отару от волков сторожит.

— Знаю, потому и деньги даю за него не простые. Они на дороге не валяются.

Степанида в первое мгновение не знала, как ответить. Соян, обманутый ее молчанием, решил, что с ценой перехватил, и тут же дал задний ход.

— А ведь другие, Степанида, мне даром своих собак приводят. — Недобро усмехнулся. — Так что нужды особой нет. Я бы и просить тебя не стал, кабы не был он такой справный. Ведь ежли с умом к делу подойти, варить поэкономней, недели на три растянуть можно.

После этих слов Степанида чуть не в шею вытолкала его со двора и еще вдогонку долго кричала:

— Да ты меня хоть золотом осыпь — не отдам тебе кобеля. Лучше пусть его волки задерут или скорей на живодерню отправлю, чем в твою утробу…

С тех пор она возненавидела учетчика той лютой ненавистью, на какую только может быть способна такая добрая, миролюбивая и жалостливая женщина, как Степанида. Потому-то она с таким жаром вступилась за Серафиму, когда бабы намекнули на ее связь с учетчиком.

— Нашли тоже, к кому приклеивать. Что, Серафима дура последняя, что ли?

Доходили эти разговоры до колхозного правления или нет — не знаю; может быть, и доходили, да кто же будет обращать внимание на бабьи пересуды; отару тетки Симки пересчитывать не стали. А зимой, поближе к весне, ее даже вызвали в Абакан на совещание передовиков, откуда она привезла новенький мужской велосипед — премию.

Конечно, поведи себя Серафима по-иному, как бы хотелось шоболовским и чибурдаевскнм бабам, и они очень скоро простили бы ей то, что она стала «передовичкой». А им хотелось, чтобы в свободное от пастьбы время она не запиралась в своем доме за плотно занавешенными окнами, а часами бы стояла с ними на берегу и, прикидываясь простодушной дурочкой, смущенно оправдывалась: «Не знаю, не знаю, бабы, за что мне такая честь? Должно, ошибка какая-то вышла. Нешто пойти в правление да отказаться: мол, я не я, и хата не моя…»

Тут бы бабы стали наперебой уговаривать ее «не делать глупости», что никакой, мол, ошибки нет, что бабы завсегда лучше мужиков робили, а мужики всю славу и почет себе присваивали. Досталось бы тут, конечно, и «потомственному чабану» Сотке Костоякову, который только и знает, что по степи верхом носится, зайчишек травит, а собак сроду не кормит, до того заморил, что волки у них на глазах овечек таскают, а они только шерсть на костлявых хребтах топорщат да хвосты поджимают, а от зверя стараются в стороне держаться. Да разве Сотке Костоякову, заключили бы бабы, чабаном быть? Ему в табунщиках место.