Новолунье - [68]

— Пойду, — решалась бабушка Белоглазиха и начинала надевать свое старозаветное пальтишко, сшитое, наверное, в начале века из какой-то совершенно неизвестной ныне материи. — Кажись, что-то начинает вспоминаться.

Помню, как только мать моя разошлась с отцом и заняла старую избушку, построенную им, бабушка Белоглазиха семь месяцев жила у нас. Мать приходила с работы, когда я уже спал, а заходила, когда я еще не просыпался, — так что я ее иногда по целым неделям не видел.

Как-то так получилось, что ни школа (а ходить надо было сначала в Шоболовку, а потом в Жинаево), ни возня со скотом не занимали у меня всего времени, оставались еще целые часы вечерами, чтобы слушать сказки бабушки Белоглазихи. И если я отпускал ее за Енисей, где у ней были родственники, то не больше чем на неделю или, самое большее, на две.

В последние годы бабушка Белоглазиха в Чибурдаихе не появлялась. Никто о ней не справлялся, так как никто, в том числе и тетка Арина, уж не знал, где она, что с ней, да и жива ли она, и вдруг… Я пришел из школы, швырнул сумку с книгами на скамейку, поднял глаза к печке, на приступке которой я обычно сушил валенки, и увидел морщинистое лицо бабушки Белоглазихи. Никто не знал — русская она или хакаска: у ней было темное лицо, глаза-щелки.

— Ну, здравствуй, Минька! — проговорила она огрубевшим на морозе голосом. — А я пешком от самой Шуши шла, промерзла насквозь — и прямо к вам. К Аришке хотела, да смотрю: дыму из трубы нет, на окнах намерзло в палец толщиной. Ну, думаю, там не скоро отогреешься. Шасть сюда! Вламываюсь в двери, а сама «здравствуй» сказать не могу, губы свело в скобку, мычу как ушибленная. Сунулась глазами туда-сюда и вижу — в избе-то никого нет. Ну и слава богу, разболоклась — да на печку. Теперь уж совсем почти отошла, вроде бы и слезать надо, да никак насмелиться не могу: так-то сладко все косточки ноют.

— А вы лежите, — обрадовался я встрече. — Что вам подниматься? Вы полежите, пока я с хозяйством управлюсь, а потом мы сразу обедать будем.

— Да уж теперь полежу, раз ты пришел. А Стешка-то где?

— Тетка Степанида за рекой, к сестре уехала.

— Вона! Ты, стало быть, сам большой, сам маленький. Отец на ферме небось?

— Ага. Он ведь теперь начальник. Заведующим фермой выдвинули. Дома почти не бывает. Вот все заботы и легли на меня, — говорил я, сбрасывая полушубок и надевая телогрейку. — Но мне это — пара пустяков. Мне самое главное — корову да овечек напоить, а остальные дела — раз плюнуть. Да и напоить — не такой уж труд. Сейчас раза четыре схожу с коромыслом на прорубь — вот и все. А кипяток у меня в печке с утра на загнетке стоит. Разбавлю — пей вволю, никогда не простудишься. Картошка свиньям наварена, осталось только теплой водой разбавить да отруби заварить. Курям зерна сыпану: ешь — не хочу! А там останется только стайки почистить и навоз в огород свозить — это всего две пары санок, не больше. И на ночь сена натаскать из денника…

— Ну-у, — сделала гримасу, изображающую улыбку, бабушка Белоглазиха, — совсем нечего делать. Остается только начать да кончить. Ступай с богом. Я подожду, когда так. Потом вместе и пообедаем. А вечером я тебе сказку расскажу...

Нечего и говорить, как я носился с ведрами к проруби и обратно, как возил навоз в огород, как кормил скотину, — все горело у меня в руках. Однако, когда я наконец шел к избе, стянув шапку со слипшихся от пота волос, из- за Енисея уже наплывали сумерки. На горячее лицо, прилипая и тут же тая, падали снежинки. Потеплело. Сквозь подернутые морозным инеем оконные стекла пробивалось желтое пятно: бабушка Белоглазиха зажгла лампу.

Я вбежал в избу и увидел, что бабушка Белоглазиха, накинув на костлявые плечи пуховую шаль Степаниды и перепоясавшись концами, ходит по избе, распоряжается едой, чашками-ложками, зовет меня к столу. Сейчас, вспоминая этот вечер, я думаю: удивительная была у старухи способность чувствовать себя хозяйкой в любой избе, но не менее удивительно было и то, что в любой семье считали честью, если придет бабушка Белоглазиха и начнет хозяйничать.

В тот вечер я, конечно, никуда не пошел. После ужина мы с бабушкой Белоглазихой забрались на все еще теплую печь да поверх себя натянули одеяло — никакая зима не страшна. Да и где она, зима, когда на все эти долгие вечерние часы я незаметно для самого себя перенесся за «тридевять земель, в тридесятое царство, где все двенадцать месяцев в году лето, а лето такое жаркое, что никакой одежды не надо и все люди от рожденья до смерти ходят нагишом». На мгновенье передо мной, как в тумане, прошла Нюрка — такая, какою я видел ее вчера ночью через щель в ставне, — мелькнула, и снова передо мной возникли султаны и султанши, эмиры и беки, ханы и баи, ведьмы и черти.

И вот тогда-то, уже почти засыпая, я рассказал бабушке Белоглазихе о велосипеде и о том, что отец наказывал мне держать в уме и не проговориться Степаниде.

Бабушка Белоглазиха засмеялась, закашлялась, затрясла косматой головой и сквозь этот смех пополам с кашлем все пыталась что-то сказать мне. Наконец я разобрал:    .

— Дурак ты, Минька, дурак! Дурак дураком и уши холодные! Да Степаниде это давным-давно известно.