Новолунье - [71]

— Да как накачать, когда ниппеля нет.

— А где он? — растерянно спросила тетка Симка, очевидно считавшая ниппель тем, чем для автомашины является, например, мотор.

— А кто его знает. Надо спросить у тех, кто продавал.

— Дак ведь его мне не продавали. Это же премия. А премии даром даются. Подарили, значит. А дареному коню в зубы не смотрят. С кого теперь спрос.

— Ну на нет и суда нет, — солидно сказал я.

— А как же теперь? — сокрушалась тетка Симка. — Пропадет машина.

— На гвозди повесить нужно, — сказал я первое, что пришло в голову.

— Да ведь у нас хоть день ищи — даже ржавого гвоздя не найдешь. И молоток без черенка… Мужика-то нет у нас…

— А я из дому сейчас принесу…

— Принеси, Минька, принеси, — обрадовалась тетка Симка. — А я тебе за это кататься буду давать. Когда захочешь — тогда и будешь брать. Ох, Минька, я уж и не знаю, что бы я делала, если бы не ты, как бы жила.

Она говорила это, может быть, от чистого сердца, потому что я и в самом деле часто помогал тетке Симке по хозяйству, но мне все равно стало неловко, и я постарался поскорее уйти.

Вернулся я минут через двадцать. Дверь в сени прикрыта, хотя я, помню, оставил ее открытой. Толкнулся туда — велосипеда нет. Поднял глаза и вижу: велосипед висит под потолком, привязанный веревкой к продольным слегам перекрытия. Ничего не понимая, открыл дверь в избу и остановился у порога столбом. За столом сидел бывший бригадир Емельян Камзалаков.

Тетка Симка, обычно такая неторопливая, теперь проворно носила из кути на стол тарелки, вилки. Емельян, которого в наших деревнях звали просто Амеля, а кое-кто из его недоброжелателей — Амелей-дурачком, большим карманным ножом пластал шматок сала. Тяжелые круглые плечи его бугрились под черной суконной гимнастеркой. Мясистое красное лицо с голубыми глазами двигалось каждым мускулом, двигались и жесткие, слегка курчавые вороные волосы над большим, скошенным назад лбом.

Тетка Симка, относившаяся к мужчинам с заметной небрежностью, для Емельяна делала исключение. Она его уважала за осанистость, сдержанность и говорила о нем, что он себе цену знает.

— А-а, Минька! — с деланной радостью воскликнул Емельян. — Ты смотри, Серафима, какие гвозди он тебе припер. Не гвозди, а бороньи зубья. Таким чертом враз бревно расколешь. А мы вот, Минька, сделали умнее: подвесили на веревках…

Вмешательство Емельяна разозлило меня, Хотя вообще-то Емельян, с молодых лет друживший с моим отцом, мне нравился.

— Веревка сгниет — и велосипед разобьется, — хмуро сказал я.

— Да и не надолго это, — сказал Емельян самодовольно, — скоро я его заберу.

— Это еще как заберется, — отозвалась из кути тетка Симка.

— А что, не продашь? — повернул бычью шею Емельян.

— Посмотрю на твое поведение.

— Насчет поведения можешь не беспокоиться.

— А может, я сама кататься научусь, — передернула полными плечами тетка Симка.

Емельян всхрапнул, показывая тем самым, что его распирает смех.

— Ты?! Да тебя никакая камера не выдержит. И потом… какое сиденье для тебя надо иметь…

Емельян ушел. И с тех пор я его этим летом у тетки Симки не видел.

История с велосипедом кончилась очень скоро, и совсем не так, как можно было бы предположить. Кончилась она на исходе весны, и уже к середине лета о ней мало кто вспоминал. Но в моей памяти она осталась на всю жизнь; у этой в общем-то смешной и нелепой истории оказался печальный конец — исчез из нашей деревни последний на нашем берегу настоящий хакас Сотка Костояков. Виновником исчезновения Сотки оказался постоялец тетки Симки.

В степи за Мерзлым хутором начиналось строительство новых кошар, тепляков. Появились плотники и каменщики.

Одним из таких плотников и был гость тетки Симки.

Сначала на него в деревне не обратили внимания. Одно только поразило в нем: брюки он напускал на катанки, как на ботинки. В деревне у нас ботинки не носили — и мужики и бабы ходили летом в сапогах, а зимой в катанках. Мужики летом форсили в галифе.

Потом выявилась еще одна странность — гость тетки Симки ни с кем не здоровался. Стали Серафиму тормошить: что это за такая манера — не здороваться с людьми, а та знай себе посмеивается...

— Да плюньте вы на него, чего привязались. Чужой, он и есть чужой, из городу, а у них там с незнакомыми здороваться не принято. И никто на это не обижается.

— Так что ты тогда вожжаешься с ним, если он с людьми здороваться не считает нужным?

— А мне что, детей с ним крестить? Ходит, к велосипеду приценивается. А мне что?

— Приценивается? А почему не берет тогда?

— Не знаю, — ухмылялась тетка Симка, денег, должно, нет.

Подчеркнуто безразлично относился к гостю тетки Симки только Сотка Костояков. Но видимо, это-то и настораживало чужака. Как-то он даже пытался заговорить с Соткой, но тот, чуть подавшись в седле и помахивая нагайкой, ехал на гостя так, как ехал бы он по голой степи. Привыкший повиноваться хозяину, как собака, конь шел на долговязого человека напролом, выгнув шею и нагнув голову. Гость, растянувший было большой губастый рот в улыбке, вынужден был отскочить в сторону так проворно, что шапка слетела с него, оголив потное голое темя. Сотка проехал мимо, не улыбнувшись, не оглянувшись, только темно сверкнули глаза в узких щелках да маленькая коричневая рука, сжимавшая рукоять нагайки, заметно побледнела. Я по своей тогдашней дурости обрадовался даже: знай, мол, наших — это тебе не мимо стариков да старух проходить, не отвечая на поклоны.