Нил Сорский - [39]

. Наступила суббота — день поминовения, в который перед литургией всегда служили панихиды по усопшим. Во время службы монаху Дионисию внезапно стало плохо. У него отнялись вся правая сторона тела и язык. Вдобавок он еще ослеп. Вероятно, с ним случился инсульт. Дионисия отнесли в притвор Троицкого собора, в церковь Похвалы Пресвятой Богородицы, где находилась рака преподобного Сергия. Здесь он пролежал на полу, как кладь, до окончания Божественной литургии. Затем больного перенесли в келью. В преддверии скорой кончины монастырские старцы постригли Дионисия в схиму. Вскоре в монастырь прибыли родственники монаха: его братья Петр и Афанасий и сын Василий (будущий знаменитый московский архитектор Василий Ермолин). Дионисий плакал и жестами просил помолиться о нем. Больше всего его угнетала вынужденная немота: несчастный все время касался языка пальцами действующей руки. До болезни он отличался красноречием и любил поговорить, к тому же знал несколько языков: греческий, половецкий. Родственники умоляли игумена Мартиниана отслужить молебен о здравии больного. Тот согласился. Дионисия принесли в храм и положили у раки преподобного Сергия. После молебна совершилось чудо: парализованный больной стал лепетать, как младенец. Его речь была неразборчивой, но сыну удалось расслышать отдельные слова. Это были слова покаяния. Еще монах просил игумена помолиться о том, чтобы Господь вернул ему зрение. Он хотел совершать келейное правило по молитвослову. «А обо всем здоровье телесном он и вовсе не осмеливался помолиться, „потому что, — сказал, — недостоин“». Преподобный Мартиниан исполнил просьбу страждущего, и Дионисий прозрел. Он обрел также возможность двигать правой рукой, но речь его осталась «косной», «чтобы вновь не возносился и не возводил на Бога неправды»[182].

В Троице игумен Мартиниан скучал по своей родине — краю голубых озер. Он беспокоился за иноков, оставленных им в Ферапонтовом монастыре. Первое время Мартиниан даже совмещал игуменство в двух обителях: «…и словно копье постоянно колола его совесть». Василий Темный называл своего духовника «болотным чернецом» за его стремление к простоте, уединению, за неумение вести придворную беседу. Однако простой по виду монах обладал несговорчивым характером. Между великим князем и духовником начались конфликты.

«Наблюдения над жалованными грамотами Троицкому монастырю показывают, что после 3 июля 1453 года Василий Темный перестает называть в своих грамотах Троицкого игумена по имени, — отмечает Н. С. Борисов. — В этом явно проявляется его недовольство Мартинианом. Примечательно, что охлаждение отношений между Василием II и его духовником наблюдается с тех самых пор, как в Москве узнали об отравлении Дмитрия Шемяки. По-видимому, Мартиниан осудил это злодеяние и назначил Василию строгую епитимью»[183]. Летом 1454 года великому князю опять пришлось объясняться со своим духовным отцом. Некий боярин оставил двор Василия и уехал служить к тверскому князю. Василий Темный попросил Мартиниана вернуть беглеца. Он обещал опальному не только жизнь, но почет и богатую награду. Мартиниан исполнил просьбу Василия и уговорил боярина вернуться. Но великий князь «не сдержал ярости и гнева» и велел его заковать. Родственники сообщили об этом игумену. Сев в возок, он немедля отправился в Москву. Приехав, Мартиниан быстро прошел в покои великого князя. Подойдя, постучал в двери. Привратники сказали князю о приходе святого, и тот повелел его немедленно впустить к себе. Игумен, войдя, помолился Богу, а затем вдруг подошел близко к Василию и сказал: «Тако ли, самодержавный князь великый, и ты праведно судити научился еси, Господи? Почто еси душу мою грешную продал и послал еси в ад? Почто еси боярина того, иже мною призваннаго и душею моею, оковати повелел и слово свое преступил? Не буди мое, грешнаго, благословение на тебе, ни на твоем великом княжении!» «И, повернувшись во гневе, быстро ушел из покоев»[184]. Покинув дворец, Мартиниан сразу уехал в монастырь. Великий князь призвал к себе бояр и, будто гневаясь на игумена, рассказал о его визите. Пока бояре осторожничали и думали, как им реагировать, великий князь сам решил принести покаяние. «Виноват есмь пред Богом, согреших к Богу: преступих слово свое», — сказал он[185]. Чем в действительности закончилась история с боярином, неизвестно, но Мартиниан вскоре (между 3 марта и 22 сентября 1454 года) оставил игуменство в Троице и вернулся в Ферапонтов монастырь, где до конца своих дней подвизался в должности строителя (то есть «строил», «устраивал» жизнь монастыря)[186]. Никакое перечисление добродетелей преподобного Мартиниана не смогло бы рассказать о нем лучше, нежели этот эпизод о боярине из Жития святого. Таков был ферапонтовский настоятель, с которым, несомненно, встречался Нил Сорский среди будней монастырской повседневности.

Старец Нил всегда искал людей, имевших дар разумения Божественных писаний и проводивших добродетельную жизнь. Одним из них был монах Паисий (Ярославов). Он происходил из ярославского боярского рода Ярославовых (мирское имя Паисия неизвестно). Его отцом был боярин ростовского архиепископа Ефрема Моисей, последовательный сторонник Василия Темного. После присоединения Ярославского княжества к Москве в 1463 году некоторые представители Ярославовых переехали в столицу, где служили дьяками. Двоюродный брат Паисия дьяк Леонтий Алексеев с середины 1460-х годов занимал важное место в управлении Русским государством и входил в узкий круг доверенных лиц Ивана III.