Нарисованные линии - [5]

И вот, теперь я здесь. Теперь я в парке перед большой белой клиникой, устроившейся в центре города и теперь я, пытаясь прийти в себя после приема, смотрю на дуб, стараясь успокоиться и уверить себя, что все переживаемо, и все кончилось. В том числе — осмотр.

Я не была у гинеколога с тринадцати лет. Я боюсь этого врача до чертиков, как мама. Будь моя воля, никогда бы наши пути не пересекались. Причина, из-за которой я подписалась на пытку, — малышка. И только она.

Возле дуба есть небольшой прудик — большая лужица. Иногда к нему приходят утки и устраивают настоящие соревнования по плаванью за хлебом, кидаемым смеющимися детьми. Основная жизнь здесь начинается после обеда — после школы, сада, работы… сейчас слишком рано, и потому здесь пусто и тихо. Но даже в одиночестве, порой, бывает хорошо. Есть какое-то единение с природой.

Я делаю глубокий вдох, наслаждаясь теплым воздухом, безоблачным небом и заветной тишиной. Я слышу, как шелестят листы дуба, и как стекает вниз по длинным цветам роса, теряясь в прудике.

Это прекрасное место. Я жду не дождусь, когда смогу прийти сюда не одна.

Доктор, который встретил меня, был взрослым и наверняка состоявшимся мужчиной, как Фабуло. В его черных волосах виднелась небольшая проседь, но глаза были темно-синими и добрыми, как у ребенка. Его щетина очень напоминала мне ту, к которой я прикасалась каждую ночь, засыпая рядом с мистером Фортессом… и хоть я не должна была доверять людям, похожим на него, я доверяла. С самого детства «дяди» нравились мне больше «мальчиков».

Его интерн, напротив, оказался достаточно молодым. Ни щетины, ни успокаивающих глаз у него не было. Темная радужка, почти черная и волосы какого-то странного, неприятного цвета… как ржавчина, ей богу. Элис бы, я уверена, назвала его красивым, но к числу тех, кто нравится мне, он не относился. И уж тем более после всех совершенных манипуляций.

Один из малышей, которых ведет по скверику мама, кидается к луже. Сестра, немногим старше его, с трудом успевает схватить брата за руку, прежде чем он кинется в темную грязь. Мама, добегая следом, громко ругает его, рывком разворачивая к себе и уводя подальше от злосчастного прудика.

Я смотрю с завистью, пусть и доброй. Я хочу так же. И так же, как замечаю про себя с глубоким удовлетворением, скоро буду.

«Уже близко», — сказал интерн Каллен.

— Уже близко, — хмыкнув, негромко повторяю я, опираясь об скамейку и поднимаясь на ноги. Выкидываю из головы болезненное и унизительное действо, подошедшее к концу, выкидываю из головы парня с ржавыми волосами и стараюсь вернуться к тому счастливому, умиротворенному состоянию, в котором блаженно пряталась все эти месяцы.

У меня получится, не стоит сомневаться.

«Надо бы купить Парижу кроличьих консервов, — думаю я, оглядываясь на зоомагазин через дорогу, — пусть и у него будет праздник».

* * *

В ослепительном свете софитов он стоит на вершине мира, победоносно взирая в зрительный зал. Заполненный партер, заполненные ложи, балкон и амфитеатр… за места на галерке едва ли не дрались. Фабуло Фортессо — или же «Великолепный», как гласил его псевдоним, — давал в городе всего один концерт. Один вечер незабываемой оперной музыки и потрясающего баса. Сольное выступление. Все внимание — на исполнителя. Без отвлечений.

Мне было шестнадцать, когда Великолепный посетил Лос-Анджелес. Мама, потратив добрых три часа на уговоры, таки убедила меня пойти с ней. Лелеяла надежды приобщить единственную дочь к музыке и показать ей, насколько опера может быть прекрасной. Наши билеты оплатил один из ее ухажеров. Последний. Рик, кажется. Но сам открестился, заявив, что не переживет этой пытки.

Так мы вдвоем и оказались в огромном роскошном зале, обитом красным бархатом и с необхватной взглядом сценой. Погас свет, заиграл окрест и он… вышел. Вышел в своем истинно великолепном черном смокинге, со своими традиционно зачесанными назад и аристократично поседевшими волосами и очаровательнейшей улыбкой… я никогда прежде не видела мужчины красивее. Наверное, поэтому, когда поднималась на сцену, чтобы вручить ему купленный заботливой мамой букет роз, едва не упала. Тогда мне казалось, что мое лицо вправду может сгореть от стыда.

Но он лишь мне улыбнулся. Не посмеялся, не закусил губы, а улыбнулся. Тепло и ласково. И я раз и навсегда полюбила оперу.

Второй раз я встретила Великолепного в Вене — в тот вечер мне исполнилось девятнадцать. И я снова принесла ему цветы — красные розы. Теперь купленные уже лично мной. Как дань школьной влюбленности в человека, по всем законам мироздания недоступного для людей моего круга. Это пусть и с болью, но пришлось признать. А он снова мне улыбнулся…

Третья встреча не была запланирована и случилась настолько неожиданно, что невозможно даже представить. Когда-то по нашему старенькому телевизору в маминой квартирке шла реклама о букмекерской конторе «J&J»: «Возможно ли представить знаменитую теннисистку, выбивающую во дворе ковер?» Встречный вопрос: возможно ли представить себе Фабуло Фортессо ночью, посреди улицы, заблудившимся в поисках своего имперского отеля? Я тоже думала, что нет. А оказалось…